— Правда.

— Я так не могу, — сказала Наталья Ивановна. — Я когда рожу своего, тогда и полюблю… Вы думаете, он одну Фимочку любит? Он всех любит. Он потому и квартиру Гарному уступил. Не верите? — спросила Наталья Ивановна. — Когда построили нам щитовой и стали его заселять, хоть мы и старшие по званию, а бездетные, а у того целая лесенка. — Она изобразила рукой ступеньки. — И Фимочка только народилась. Ну, кому квартиру дать? Придется повременить — мы детному уступили. Жили в ужасных условиях: за водой два километра ходить. Ну, а потом один капитан уехал на Каму, получили и мы квартиру, поменьше. Только зачем она нужна? Прихлопнем дверь — и к себе в каюту… Смотрите, это Горюн-камень!

Наталья Ивановна показывала рукой на обломок скалы, вроде бы омертвелый палец, согнутый в суставе. Он недоступно торчал в синеватых отрогах горы и вместе со всем хороводом скал медленно кружил, проплывал мимо, меняя свои очертания.

— Вы преданиям верите? Говорят, оттуда монах бросился, — сказала Наталья Ивановна. — Бога хотел испытать. Коль он есть, так спасет, не даст убиться.

— И что ж, убился?

Она не ответила, и трудно было понять, верит ли она преданию.

— И вы знаете, стал закладывать, — безо всякого перехода вернулась она к своему Васе. — Не было этого раньше. Говорит, сухость в горле появилась. И я измучилась ожиданием. К врачам ходили. Он-то сам знает, что не во мне дело. Уж о разводе подумывал. По-хорошему разойтись. — Я видел: глаза ее блестели от слез. — А флаги, глядите! Вон они! Ну, сюда глядите!

Вглядевшись, я различил флаги вокруг Горюн-камня. На диких кручах они казались чужими, городскими. Голубой с белым — вроде бы спортивный стяг «Динамо». И красный с желтым. И зеленый.

— Откуда они?

Сквозь слезы она улыбнулась моему неведению.

— В июле был слет альпинистов. Молодежь с монахом состязалась… Только вы, пожалуйста, не думайте — мой Вася хороший, лучше всех. Зовет вас к себе вечером… А вы женаты? Есть у вас дети?

Уже совсем стемнело. Я вошел в каюту, Абрикосова в каюте не было. Я приткнулся поближе к иллюминатору, задумался. То, что услышал от женщин, все ставило на место. Но сбивало с толку то, как Наталья Ивановна обожает мужа, даже возвеличивает.

Берег проходил близко — кустистый косогор, весь в каменных осыпях. Я проводил взглядом створный знак на берегу. Всего два дня назад, в Москве, я дежурил в ночной редакции и, как обычно, сквозь лупу выискивал в мокрых гранках газетной полосы последние опечатки. Теперь я тоже, как в лупу, глядел в иллюминатор, а створные знаки по берегам были похожи на корректорские.

Из раздумья вывел меня Абрикосов.

— Прошу за мной!

Не сразу понял я, что меня ведут в каюту Василия Фаддеевича, а то, может быть, и отказался бы. Там уже сидела Соня и радостно встретила меня, как своего. Рядом с ней жадно курил и пробовал гитару инженер.

Как всякий отболевший здоровяк, Абрикосов радовался жизни, свою фуражку повесил на гвоздь от гитары, молодцевато огляделся и выбрал место на кровати, поближе к горе подушек, да так уселся, что вытеснил с кровати хилого инженера.

Воеводин не заметил меня, когда я вошел, как будто даже не помнил нашей ссоры. Наталья Ивановна до краев налила в стакан Василию Фаддеевичу. Но он сидел, скрестив руки на груди, и не торопился пить, только следил глазами за Натальей Ивановной, как она прежде вина сама хмелела от душевного подъема.

Вдруг Воеводин насторожился и сказал:

— «Ракету» бы не прозевал Федюнин.

— Жди завтра на рассвете, — отозвался механик. — Они в кустах заночуют.

— Ты пей, пей, Вася, — упрашивала Наталья Ивановна, нарезая на его тарелке огурчики.

— Сон потеряю, — отозвался капитан, не вынимая рук из-под мышек.

— Выпьешь, ничего не станется. От вина сна не теряют. Жинку можно потерять от вина.

Абрикосов засмеялся. Фуражка упала с гвоздя ему на затылок, он поймал ее за спиной двумя руками, продолжая веселиться. Ему нравилось, как Наташа мужа угощает, и он только не мог сообразить, почему же капитан воздерживается.

— Ну, давай выпьем, Василий Фаддеич. Раз просят. Я уж, правда, лечился ночью.

В тот вечер за столом у Воеводиных все шло вразнобой и никак не завязывался общий разговор. Инженер пытался ухаживать за Соней и с этой целью не выпускал из рук гитару, а сам затягивал скучную службистскую канитель:

— Генподрядчику надо предоставить все права! А то мостовики глядите, что себе позволяют! Всех надо в ежах держать! Во как! — Он засмеялся скрипуче, победоносно взглянул на Соню и дал аккорд на басах.

Наталья Ивановна, присевшая рядом со мной, сняла из-за спины Абрикосова с подушек думку и положила мне на колени.

— Это Фимочка вышила, — говорила она, глядя при этом на капитана. — Сама, своими ручками, вышила и подарила дяде Васе. Хорошо ведь?

Я прочитал непонятную надпись, вышитую девочкой. На думке наискось красными нитками было аккуратно вышито: «Не стой под грузом!»

— Ну чего зря вякаешь. Вечно на языке у тебя всякие трали-вали. Положь на место.

Воеводин говорил с женой грубо, и я с болью за нее чувствовал, как она настрадалась за долгий день, а миловидности нисколько не потеряла.

— Фимочка ужасно любит Василия Фаддеича, он ее еще на ходунках, на вожжах учил ходить, — взахлеб продолжала Наталья Ивановна, требуя внимания и от инженера и от Сони. — Мой Вася маленьких просто привораживает.

Василий Фаддеевич, словно обдумав к этому времени важный вопрос, выпростал руки, взял стакан и уставился на жену. Все мы утихли, а он посмотрел, посмотрел на нее и коротко произнес:

— За твое здоровье пью.

И выпил.

— И детей надо в ежах держать! — твердил выпивший инженер. — Не то на голову садятся.

— Детей надо уважать, — отрезал Воеводин.

Инженер запнулся, но потом скрипуче засмеялся и дал аккорд.

— Сначала пусть они нас уважают!

— Было бы за что, — неодобрительно сказал Воеводин.

— А за то, что мы отцы, а они наши дети!

— Ясно. Вопросов нет, — сказал Воеводин и переставил пустой стакан на столе.

— Ах, у Васи на этот счет целая теория! — крикнула Наталья Ивановна и снова потянулась к мужу, теребя его за рукав. — Фимочка — девочка хрупкая, невеселенькая, в городе Вася ее к врачам водил, они у нее гландочки обнаружили.

Странно, слова серьезные, грустные, а прозвучали даже с оттенком ликования. Точно в воронку, втягивала меня вся эта сложная душевная история, разыгравшаяся передо мной. Воеводин, может быть, не хотел, не позволял себе думать о Фимочке, раз ее увели, вспоминать о ней, а Наташа, словно нарочно, растравляла его память. И он ничего не говорил, только улыбался и как-то странно на нее глядел, изо всех сил, как бы со стороны.

И тут меня потянуло вступить в разговор. Я сам не знал, на чьей стороне.

— Чужих ребят легко лечить, легко и уважать, — заметил я. — А своих не уважаешь, а любишь.

— Чужих ребят нету. Все свои, — тотчас возразил капитан, как будто ответ был готов заранее. И желтые щеки, пучки бровей, похожие на колосья, вертикальные складки на лбу — все потянулось в одну точку, к бугорку переносицы. Он повторил, обращаясь к одной Наталье Ивановне: — Все свои. Кому ты нужо́н — все свои.

— Ты лучше расскажи им, Вася, как ты с Гарным поссорился из-за куклы! Нет, расскажи, Вася, расскажи, — настаивала Наталья Ивановна.

И, не сдерживая своего нервного подъема, она сама начала рассказывать о том, как однажды явились на теплоход важные пассажиры — тут лет через семь плотина перегородит реку, так вот ихний начальник и главный инженер. Такие у нас не каждый день! Гарный их принимал в рубке, только растерялся от неожиданности. Фимочка там играла с куклами и разбросала кукольные шкафики, диванчики, одеяльца. А отец засуетился и стал ногами сгребать под штурвал. Грубо так, девочка даже заплакала. Тут вбежал Вася. На гостей не глянул, оттолкнул Гарного: «Нельзя так, товарищ дорогой! Это же не кукла, это Машка, она невеста!» Сел на корточки и вместе с Фимочкой стал собирать и складывать.