— Мы-то старались уладить, перевели Нюрку на самоходку, — рассказывал Абрикосов, — а ее муж, кавказец, азиат, как пришел, как стал палить! Прямо в рубке! Зайдете, увидите: след остался в притолоке. Хотя и забелили, а все вроде шрама. Позор! Гарного, конечно, исключать из партии, комиссии нагрянули. Воеводин заступился. Прямо горой встал, вызволил из беды.

— Не слишком принципиально, — вставил я.

— Он же детей жалеючи! — заорал механик. — Выбирай: петуха за шкоду наказывать либо детей спасать? Он же сам в детдоме воспитывался! Сравняли — Василия Фаддеича с Гарным. То ж крылатый, как есть крылатый: петух зеленоглазый! У него своих четверо, ему не жалко. Он на этот счет простой.

Женский хор в репродукторе гремел и рвался. Абрикосов еще раз свирепо стукнул по ящику. И пение оборвалось. Но не от удара, а так, минутой позже, само по себе.

— Знаете, я вам доложу. — Абрикосов понизил голос — Жену с собой возить в экипаже — это тоже надо придумать! Он в рубке, она в юбке…

— Интересно, интересно.

— Что тут интересного? — огрызнулся Абрикосов.

— Избыточная информация. Короче, сплетня.

— А ведь китель-то нестираный! — засмеялся механик.

— Ну и что из того?

— А уж бывало такое с Гарным! Бывало! Нюрка-буфетчица тоже как-то перестала стирать ему кителя. Знакомо!

— Ну вас к черту с вашими намеками! — крикнул я и, хлопнув дверью, вышел.

Быстро проходя по коридору, я невольно заглянул в капитанскую каюту. Там было прибрано и уютно. Гитара на стене. Гора подушек и думка на них — луковкой. Воеводин писал, в очках, в майке, отодвинув крахмальную скатерть с уголка стола, — вид совсем не капитанский. Напротив, под гитарой, пригорюнившись, сидела Наталья Ивановна.

Весь остаток дня я провел в салоне. Три пограничника, пересмеиваясь, молодцевато оправляли складки гимнастерок под ремнями и снимали с околышей фуражек каждую пылинку. Я уже знал, что они родом сибиряки и возвращаются по домам после демобилизации. Худая старуха в отороченной мехом кацавейке прижимала ногами спортивный рюкзак, и про нее было известно, что она едет погостить к дочке, без малого за шесть тысяч километров. Рабочие из леспромхоза стояли в очереди за пивом, про их леспромхоз кто-то выразился, что его территория размером с целую Францию. Старик в клетчатой кепке часто толкался в дверь, бежал в туалет, и пограничники каждый раз отмечали: «Дед выходит на орбиту!»

Соня читала книжку.

Раза два-три сквозь стекла окна ее вызывала выйти на палубу Наталья Ивановна. Они толковали о чем-то, гуляя по палубным дорожкам. Соня возвращалась, возбужденная переговорами, но напускала таинственность, по-детски хитрила, чтобы отвести мое внимание, расспрашивала про «Ракету», про быстроходку.

В прошлую поездку я навидался контрастов — начать с того, что на порожистой реке местные охотники усадили меня в древнюю долбленую лодку с моторчиком на корме, и она летела над водой, как глиссер. Потом я увидел электронные машины, их перевозили через реку на допотопном пароме. А в староверской избе я задымил папиросой, и меня выгнали во двор; ночью я потянул носом: чем-то пахнет в горнице, даже не табаком, а как будто ацетоном, и не ошибся — тут, оказывается, недавно побывали кинооператоры. Вот и теперь: этот наш «Святой Пантелеймон» и быстроходна.

— А детство будет у этих машин? — вдруг спросила Соня.

— У каких?

— У электронных. Я где-то читала, что скоро изобретут думающие машины. А будет у них детство?

— Не знаю.

— Вы все знаете.

И опять я не мог понять, всерьез ли она или дразнит. И странно было, что эта свободная, скучающая девушка мне ни на что не нужна, а чужая жена волнует. Я злился ужасно, а отчего — и сам не знал. Нет, все-таки догадывался.

За окнами смеркалось. Красная глина береговых обрывов становилась зеленовато-сизой. Холодной дымкой занавешивало дальние ярусы скалистых гор. А иногда и ближний, береговой ярус заслонял пограничник, гулявший по палубной дорожке за окном.

Когда долго сидишь в переполненном пассажирском салоне, в людском скопище, с тобой происходят непонятные вещи, нелюдимые берега подкрадываются вплотную к окнам салона и обступают тебя. И уже больше не отстают. И музыка — никому она не мешает… Я подумал о Соне: удивительно, как она иногда прозорлива в своей болтовне, — может быть, это и называется интуицией? Я вспомнил, как она сказала про погремушку. Вчера вечером я связался по телефону с Москвой: предупредить Шурку об отплытии. Было хорошо слышно за тысячи километров, даже лучше, чем бывает, когда звонишь домой из редакции. Вдруг что-то затарахтело, зашуршало в трубке, я не понял. А Шурка засмеялась в Москве и сказала: «Твой Алеха спит. А это я тебе погремушкой, чтобы ты нас не забывал…»

Я вздрогнул, очнулся. Я, кажется, сплю? В сумерках не я один — все уснули в салоне. Скрипнула пружинная дверь. Старик в кепке вошел и темной ладонью потер лицо.

В седьмом часу теплоход подошел к пристани, и пассажиры, соскучась по твердой земле, потянулись к сходням. Под вечер заметно посвежело, но мне не хотелось лишний раз заходить в каюту за плащом.

Ларьки на берегу были закрыты за поздним часом. Толпу пассажиров несло вдоль загородок на дальнюю полянку, там торговали шанежками, орехами и мальчишки водили на цепочке крупного медвежонка.

Облокотясь на поручни, Наталья Ивановна глядела на берег. Рядом с ней стояла Соня, рослая, в брюках и свитере с драконами. Увидев меня, она отошла и через минуту появилась с другой стороны, от кормы.

Только когда я направился к сходням, Соня догнала меня, заглянула в глаза — не сержусь ли?

— Идите сюда. Только, ради бога, — никому, никому… — быстро заговорила Соня. — Ужас не в том, что она беременна. Она не знает, как признаться мужу, она его любит.

— Поэтому он и должен покрыть чужой грех?

— Ой, тут все сложнее, гораздо сложнее. Когда женщина ищет выход и не может найти… — Соня была взволнована, куда девалась ее рассудительная выдержка. — Знаете, она меня сейчас к черту послала!

— Ну и правильно — идите. Что вы возитесь с этой историей? Не надоело?

— Все вы, мужчины, одинаковые, — подумав, проговорила Соня и ушла.

Вместе со старыми пассажирами на теплоход спешили незнакомые по виду инженеры, с чертежными рулонами. На сходнях я услышал их деловой разговор:

— У реки строим, а нет причалов. Машины ждут по многу часов у паромных переправ.

На палубной скамейке Наталья Ивановна занималась лесными орехами. Увидела меня — позвала.

— Старушкой стала: видите, как орехи щелкаю, — заговорила она оживленно, даже весело. — Берите!

Желание нравиться осеняло ее. Старинным чугунным молоточком она крушила орехи на спинке скамьи. И снова — со своим румяным лицом, круглотой движений и нелепо расставленными толстыми ногами — показалась мне она свежей и обаятельной, как бывает с полнеющими, но еще молодыми женщинами, когда они спохватятся и приведут себя в порядок.

— Расскажите что-нибудь, — попросила Наталья Ивановна.

Я насупился.

— Про что вам рассказать? Про то, как один старик вязал лыко, а потом взял да напился?

Наверно, она почувствовала мою перемену к ней, потому что спросила:

— Вам алкаш наболтал про меня?

— Вы Абрикосова так — алкаш?

— А кто же он? От стаканчика не оторвать. Нет, скажите, наболтал?

— Ничего не наболтал. Просто немножко взгрустнулось. По Москве, по жене, по дому. Ваш муж скучает, когда вас нет?

Вместо ответа она протянула мне горсть колотых орехов.

— Кто из вас на гитаре играет?

Она усмехнулась, как будто одобрив мою наблюдательность.

— Только и радости… «Утро туманное, утро седое». Мой Вася любит, когда я пою. Так и в затоне зимуем… Ни два, ни полтора, — добавила она без смысла. И вдруг, пристукнув по ореху, проговорила: — Детей бог не дал, вот и закладывает. Он сердится, что я вчера Фимочку не удержала. Будто бы жена Гарного мне назло увела ее с теплохода. Ведь на «Ракете» с ребенком жить негде, там совсем кают нету, одни дежурные койки. А я говорю Васе: нельзя так привязываться к чужому, правда?