Водку, действительно, быстро принесли.

— Учила! — Олег выпил очередной стаканчик и только нюхнул корку чёрного хлеба, — Пусть и учила! Но зачем она мне врала?! Раз врала, молчала про эти дела, значит, было и ещё что-то!

— Слушай, — Володька продолжал рассуждать, — а может, это и не Ольга вовсе. Ты ещё с кем-нибудь говорил об этом?

— Ну с Инной, которая Егоровна.

— Нет, эта — кремень баба, не выдаст. Она сама Тамару и Анечку терпеть не может.

— Ну с Виктором нашим, кажется…

— Вот! Он-то тебя и заложил!

— Да ладно тебе, мужик всё-таки…

— Какой он мужик! Если водку жрать — мужик. А так… Он же у Тамары — первый стукач. Ты думаешь, она бы его иначе держала? На кой он ей нужен? Как учитель он — ноль. Да и квасит здорово, даже на работе иногда. Если бы он не стучал всё время, она бы его давно в три шеи. А так… Если ты с ним обо всех этих делах болтал, то он, сто пудов, тут же всё Тамаре докладывал.

— Зверинец! Не школа, а — серпентарий! Ни одного человека, одни змеи да свиньи…

— Ну это ты не загибай, у нас хорошего народа хватает. Сколько их там возле Тамары толчётся: ну десяток, ну дюжина. А остальные — люди. Только незаметно их, они все делом заняты, детей учат.

— Учат и помалкивают в тряпочку.

— Да, и помалкивают… Ты, вон, заговорил… А у них семьи, дети.

— А если я выше пожалуюсь?

— И что? Ты и так весь в дерьме… Ещё добавят. Ты думаешь, Тамара сама такая храбрая… Голову даю на отсечение, у неё там лапа есть. Наверняка отстёгивает выше всё, что положено. Иначе бы так нахально не хапала. Думаешь, родители не жаловались? Жаловались! И что? Да ничего!

— И что же мне теперь делать?

— Да уходи ты оттуда, всё равно жизни не дадут, затравят. То, что тебе показали, это так — цветочки. Они тебя пока на пустом месте ловят. Доказательств у них никаких. Девка эта, если у вас ничего не было, врать не станет. А у вас, точно, ничего не было?

— Вовка!

— Что — Вовка? Ты парень что надо, а девки сейчас ранние, такие своего не упустят. С сопляками им уже надоело, а ты — в самый раз. И побалуешь от души, и трепаться не станешь. Да и учитель… Им прикольно.

— Ничего у нас не было, кроме того, что я тебе рассказал. Ничего! И потом Таня… она не такая…

— Может, и не такая. Они разные… Тогда они вряд ли тебя уволить смогут. Прогулы — туфта. Если бы прогулы были, она бы тебя должна была ещё в январе турнуть. А теперь поезд ушел. Не прицепишь. Но работать нормально всё равно не дадут. Смотри сам.

— Смотрю! — Олег пьяно опустил голову и тупо уставился в грязный пластик стола.

— Эх, брат, да тебя развезло. Пошли-ка, я тебя домой отведу.

— Всё нормально, я сам!

— Сам, сам… — проворчал Володька и, не очень твёрдо ступая, повёл Олега к выходу.

Спал Олег тяжело, словно проваливался всю ночь в чёрную вязкую жижу сна, но всё не мог до конца провалиться. Кажется, звонил телефон, но он так и не смог пересилить себя и встать. Проснулся рано, минут сорок провёл в ванной, выпил пакет кефира и пару чашек кофе, но всё равно было плохо. На работу пошёл к первому уроку, хотя сегодня занятия у него начинались со второго. Пошёл через парк, где недавно бродил с Ольгой. «Неужели это было всего неделю назад? — думал он, вдыхая чистый морозный воздух, чувствуя, как голова светлеет. — Будто сто лет прошло». К школе подошёл, когда первый урок уже начался, поток детей схлынул и только двое-трое опоздавших безнадёжно толклись у дверей, закрытых охранником. Когда Олег подошёл к крыльцу, дверь раскрылась и навстречу ему шагнул незнакомый коренастый мужчина лет сорока — сорока пяти. Незнакомец окинул взглядом его лицо, фигуру и остановился.

— Простите, вы не Олег Дмитриевич?

— Да, это я.

— Тогда я к вам. Моя фамилия Малышев. Я отец Тани.

Он замолчал. Молчал и Олег.

— Ладно, — Малышев решительно отказался от «выканья», — мне с тобой поговорить нужно. Давай-ка отойдём, — и он двинулся за угол школы, туда, где обычно тусовались старшеклассники, сбиваясь на перекур.

Был он широк в плечах, невысок, одет в короткую коричневую кожаную куртку на меху. Большие сильные руки его висели свободно, кисти то сжимались в кулаки, то разжимались. Олег шёл сзади, понимая, что если Малышев сейчас развернётся и врежет ему, он даже уклоняться не станет, не то что защищаться. Тот шёл уверенно, не оборачиваясь, ничем не выражая сомнения в том, что Олег следует за ним. Зайдя за угол, он повернулся и, хлёстко, будто ударив, спросил:

— Ну?!

Олег молчал. Он не боялся, просто не представлял, что и как он может объяснить.

— Рассказывай! — Глаза Таниного отца смотрели на него в упор.

— Мне нечего рассказывать. У меня с Таней ничего не было, да и быть не могло.

Олег стоял расслабленно и даже не освободил правую руку, продолжая сжимать ей ручку портфеля. Он спокойно, чуточку грустно смотрел в покрасневшие от бессонной ночи, задёрнутые пеленой бешенства глаза, и покорно ждал. Ему было всё равно.

С минуту они молчали.

— Ладно! — сказал отец Тани, отводя взгляд. — Ладно! Верю. Не столько тебе верю, сколько дочке своей. Куришь? — он достал пачку сигарет. — Нет? Ну и правильно… Глаза у тебя честные, так не врут… Но ты мне тогда, дураку, объясни, что происходит? Танюшка вчера весь день дома просидела, проревела. Вечером я с работы пришёл, а она всё всхлипывает: «Как она могла такое подумать?! Как она могла о таком спрашивать?!» А вечером дура эта, классная их, позвонила… Такого наплела, что у меня мозги набекрень съехали… Я к Таньке, мало ли, думаю, девка всё-таки. А она только посмотрела на меня своими глазищами: «Папа, — говорит, — и ты?» Я так и сел, еле-еле её успокоил. Она ведь у меня одна. Жену, маму её, три года назад похоронил. Таня с тех пор и за дочку и за хозяйку, я на работе весь день, она одна. Но она у меня такая… Я за неё кому хочешь глотку порву! А сегодня утром встала, посидела, даже одеваться не стала. И спокойно так, как о решённом: «Нет, папа, я больше в школу не пойду. Мне только перед Олегом Дмитриевичем стыдно, извиниться нужно, что это из-за меня всё. Я ему жизнь испортила». Спокойно так сидит, глаза будто мёртвые. «Мне теперь, — говорит, — жить незачем». Я аж озверел. «Доченька! — кричу. — Танюшка, да что ты такое говоришь-то?!» «А зачем, — отвечает, — мне жить, если люди такие?» «Доченька, — говорю, — люди, они — разные. А я? Мне как на этом свете жить? Я же тебя люблю! Мне же без тебя тоже не жить!» Вздохнула она, проплакалась, вроде успокоилась… Я с работы отпросился и — в школу. Директора нет ещё, она, говорят, раньше двенадцати не приходит… Завуча так и не нашёл… Классная эта её, та вообще разговаривать отказалась, к тебе послала… Вот ты мне и объясни…

Олег коротко, не вдаваясь в подробности, изложил суть дела.

— С-с-суки! — Малышев протянул первую букву, выталкивая воздух сквозь стиснутые зубы. — Были бы хоть мужики, табло бы начистил, атак, с идиотками этими связываться… Таню я, конечно, в другую школу переведу, она сюда больше не пойдёт. А ты… Знаешь, хотя ты, вроде, и ни в чём не виноват, но если я тебя рядом с ней ещё раз увижу… В общем, держись подальше, не доводи до греха. Ну, я домой побегу, мало ли что.

Он, не подав руки, развернулся и пошёл злой, упругой походкой.

Глядя ему вслед, Олег ясно понял, что и он остаться в школе не сможет.

Как он вёл в тот день уроки, Олег не помнил. Работал словно в автоматическом режиме. Запомнилось только, что в тот день дети были удивительно тихи и послушны. На уроках не шушукались, быстро и молча выполняли все его задания, но и после звонка не окружали его, как обычно, гурьбой, не приставали с вопросами, а тихо собирались и уходили.

Шестым уроком должен был прийти 10 «А». Но вот уже прошло несколько минут после звонка, а детей всё не было. Олег сидел один в классе, не решаясь что-либо предпринять. Конечно, в любой другой день он бы тут же пошёл к завучу или классному руководителю, но сегодня он чувствовал себя солдатом, растерянно стоящим на поле боя, у которого только что из рук выбили оружие. Ещё секунду назад солдат был храбр, силён и готов сражаться, а теперь он стоит один, беспомощный, безоружный и жалкий, окружённый хохочущими врагами.