Но в ресторанчике, где он оказался сейчас, кормили не только лепёшками. В зале было пустынно, и Олег придирчиво выбрал себе столик, чтобы был недалеко от окна, но и не близко, а то будет мешать солнце, чтобы веяло прохладой от кондиционера, но не дуло. Он знал, что чем привередливее клиент, тем большее уважение он внушает официанту. Именно поэтому россиян, сервисом на родине не избалованных, часто любили за простодушие и щедрые чаевые, но не уважали за совершенную неразборчивость в еде и пренебрежение комфортом.

Усевшись за выбранный столик, Олег внимательно, не торопясь, изучил меню. Во всех видах присутствовала «паста», как итальянцы называют всё, что так или иначе относится к макаронным изделиям. Паста была, и правда, итальянской: жёлтая, на яичных желтках, зелёная, с укропом, белая, серая, красная, такие макароны выпускают только на Апеннинах. Он заказал себе зелёный салат, заправленный оливковым маслом и бальзамическим уксусом, чёрную пасту, сваренную в чернилах каракатицы, и «утопленного осьминога», как называли приготовленного особым образом моллюска. Отрицательно покачав головой по поводу предложенного спиртного, взял любимый манговый сок со льдом.

Официант, приняв заказ, не спеша исчез в глубине заведения — он не торопился, здесь вообще никто не торопился, да и Олегу торопиться было некуда.

Первое полугодие подходило к концу. Олег пришёл после уроков к Вовке «покидать мячик», но народ не собрался: старшеклассники не пришли совсем, а из младших заглянуло только несколько человек. Поэтому Олег сидел с Вовкой в тренерской и в ожидании закипающего чайника грыз сушку.

— Вот, чёрт, — Олег был явно расстроен, — так хотелось поиграть! За день столько в тебе разного накопится, что хочется всё выплеснуть где-нибудь или на кого-нибудь.

— Это точно, — Вовка, в отличие от Олега, был спокоен, — иной раз так доведут, убил бы кого-нибудь, а возьмёшь мячик, врежешь по нему пару раз, и — готово, вся злость прошла. Или с гирей двухпудовой поиграешь, тоже помогает. Хочешь? Возьми, вон в углу стоит. Полсотни раз ей перекрестишься, и злости как не бывало. А кто тебя довёл?

— Никто конкретно, так, в общем.

— А! Опять с выставлением отметок мучишься?

— А ты нет?

— Нет. У меня всё просто: если на уроки ходил и что-то изобразить можешь, получи «пять»; если сачковал или не сачковал, но дистрофик, то «четыре», ну и далее, по убывающей. Двоек, правда, я не ставлю, если что, пишу «освобождён». Чего тут сложного? Ну, у тебя сложнее, надо знания проверить…

— Проверять! Что тут проверишь? Вторая четверть всего шесть недель — не разгуляешься. Не успеешь развернуться, как приходится сматывать удочки, в смысле, выставлять четвертные, а у 10-х и 11-х полугодовые. Вот и начинается знакомая история: кто проболел, кто прогулял, отметок нет, или есть одна, две, по которым и выставить-то ничего невозможно. Это только несведущие в школьной жизни люди считают, что отметка в журнале отражает уровень знаний, ничего, на самом деле, она не отражает. «Пятёрка», кроме отличного ответа, может означать что угодно: что домашнее задание списал удачно, что у меня настроение хорошее было и я «копать» не начал, что с вопросом повезло, или я его просто поощряю на будущее, мол, «учи, отличником станешь». А «двойка», соответственно, наоборот.

— Что же, у тебя отличники в «парах» ходят?

— Нет, конечно, я это к тому, что отметки часто случайными бывают. А когда четверть короткая, ерунда получается. Чтобы объективно отметку поставить, мне нужно каждого минут двадцать погонять, а у меня их чуть не двести душ. Я бы от отметок вообще отказался, во всяком случае, в старших классах.

— А как без них? Что, как в первом классе звёздочки и флажки рисовать? Так ведь тоже — отметки.

— Как в институте: зачёт — незачёт, да ещё экзамен, всё просто и понятно.

— Загибаешь ты, институт — это институт, а школа есть школа. Из института и выгнать можно, и идут туда по желанию, да и народ там повзрослее. А наши, что они понимают? Даже в десятом классе. Мама сказала, что в школу ходить нужно, вот и ходят.

— И нечего им в школе делать, если не понимают, зачем пришли. Отчислять таких, и все дела.

— Эк тебя заносит, Олежка. Школа для того и нужна, чтобы всех учить. И умных, и глупых, и тех, кто учиться хочет, и тех, кто просто повинность отбывает. Жизнь потом сама всё по своим местам расставит, покажет, кто чего стоит. А ребёнка всё равно учить нужно. Я как-то одну книжку интересную читал: Чехова, оказывается, на второй год в гимназии оставляли, Толстой из университета сбежал, Эйнштейна школьный физик тупицей считал, ещё там про многих известных, про то, что в детстве были они, ну, мягко говоря, не очень. Да и сам я школьником был, не дай бог, в девятом классе хотели даже на второй год оставить, потом путягу заканчивал, а уж после армии мозги на место встали. И работал, и учился, хотя, ох как нелегко было, сто раз потом жалел, что в школе дурью маялся.

— То ты.

— И они такие же. Всех учить до девятого класса нужно, они же дети.

— Ладно, до девятого нужно, согласен, я их и учу, и даже двойки не ставлю. Тройки рисую, хотя и не за что. Но в старших классах мы за что мучаемся? Вон, Катька Рожина, в девятом классе чистые двойки выходили, нужно было на второй год оставлять. Анечка в мае носилась: «Не будем ломать судьбу ребёнка! У девочки сложный характер!» При чём тут характер? Она в школу толком не ходила, а придёт, посидит и опять исчезнет. «Давайте выставим ей тройки, и она уйдёт учиться в другое место!» И что? Тройки поставили, а в сентябре, на тебе, — сидит в десятом классе. «Как же так?» — спрашиваю. «Да вот так, — отвечает мне Анна Абрамовна. — Вы же ей тройку поставили, значит, с программой она справилась и имеет по закону право в десятый класс идти». И что? Сидит Рожина, глазами хлопает, ничего не делает, опять двойки выходят. А медалисты!

— Что — медалисты?

— А то. Собрали нас, помню, ещё в сентябре, прочитали список, семь человек из одиннадцатых классов — претенденты на медали. «Обратите, пожалуйста, на них особое внимание, у них не только итоговые пятёрки должны быть, но и текущие, четыре — пять, троек ни в коем случае, а уж о двойках вообще и речи быть не может!» Ну, всех я не знаю, четверо у Анечки в группах, а трое — у меня. Двое ничего, нормально, можно и пять поставить, а третий, Колчин, тому и четыре много.

— Плюнь ты, Олег, просят пять, поставь пять, тебе жалко, что ли?

— При чём тут «жалко — не жалко»? Мы их учить будем или в жалелки играть? Я их жалеть начну, другие, и кого мы получим? Неучей! Оно, конечно, чёрт с ними, неучей всегда хватало, но ведь они не будут понимать, что они — неучи, им ведь это нормой казаться будет. Они ведь искренне считать станут, что так и должно быть, что их куцые обрывки знаний и есть — норма, да ещё норма, за которую медаль дают. Они и дальше эти мысли понесут, и детям своим внушат. Не в самой отметке дело. Важно не только, «что» он получил, но и «как» он это получил. Мы должны не только отметки ставить, но сделать так, чтобы ученик понял — отметку заработать нужно. Чтобы он пахать привык, а не на жалость надеяться. Жалость только портит. Нет, больного или головой убогого, тех, конечно, пожалеть нужно, а вот здорового да ленивого жалеть — только вредить. Или я не прав?

— Не знаю, Олежка, смотри сам, тут у каждого своя правда. Меня это уже мало трогает.

— Что, чемоданы пакуешь?

— Запаковал уже, всё, ещё неделя, и — прощай школа.

— И куда ты?

— Есть одно место, как-нибудь расскажу.

— Платить-то хоть нормально будут?

— Пока пятьсот баксов в месяц обещали, а там, если всё нормально — штуку и больше.

— Ого! За что такие бешеные бабки?

— Что ты, Олежка, совсем не бешеные. Я тут пока место искал, много с кем пообщался. Ты себе представить не можешь, какие у народа зарплаты. Я, по школьным меркам, вроде получал неплохо, ну чуть выше среднего, и когда меня в первый раз о зарплате спросили, честно так и ляпнул. Посмотрели на меня, знаешь, то ли с жалостью, то ли с презрением и быстренько так спровадили. Мол, если ты за такие деньги работал, ты либо придурок, либо бездельник, а нам ни те, ни другие не нужны. Я после этого больше свою школьную зарплату никогда не называл — стыдно. А ты уходить не собираешься? В прошлом году, помнится, хотел.