Что оставалось следователю? Выполнить свою работу в тяжелых фронтовых условиях, от самого начала до конца. И это притом, что приговор его подследственному уже был произнесен из уст полководцев, которые, как известно слов на ветер не бросают.

Чтобы хоть немного попять, что такое работа следователя в тех условиях, стоит обратиться к книге все того же Н.Ф. Чистякова:

«Для того чтобы допросить, например, свидетеля, нередко приходилось не идти, а ползти на передний край под обстрелом артиллерии, минометов или пулеметов. Отложить до завтра допрос невозможно. Завтра свидетель — его показания чрезвычайно важны для дела — может быть убит или тяжело ранен и отправлен в тыловой госпиталь. На фронте приходилось допрашивать свидетелей непосредственно в траншее, блиндаже при мерцающем светильнике из гильзы. В июле 1941 года я допрашивал в качестве свидетеля одного из командиров полков нашей дивизии. Допрос происходил в окопе. Вокруг рвались мины, невдалеке трещали пулеметы и автоматы. К тому же свидетель буквально валился с ног от усталости. Он не смыкал глаз несколько ночей и не раз буквально засыпал при допросе. (…)

Протоколы допросов нередко приходилось писать карандашом, сидя на первом попавшемся предмете или прямо на земле. Разумеется, о большой культуре оформления дел говорить не приходилось. Да и с бумагой было туговато. Поэтому иногда для обложек дел приходилось использовать газеты».

Зяма Яковлевич Иоффе на фронт ушел в 1941 году, В штабе дивизии, как выпускник юридического института, был назначен судебным секретарем дивизионного трибунала. В 1942-м ему присвоили звание младшего военюриста, затем «военюриста 3-го ранга». В 1943-м Иоффе стал капитаном юстиции, а в 1944-м — майором юстиции. До осени 1942 года проходил службу судебным секретарем корпусного трибунала. После удовлетворения рапорта был назначен следователем военной прокуратуры 58-й армии, а в конце 1943-го — помощником военного прокурора 52-й армии. Именно опыт этого человека поможет нам разобраться в юридических хитросплетениях того времени. Начнем хотя бы с дел, которые Иоффе пришлось расследовать во время боев на Северо-Кавказском фронте:

«Было несколько дел по статье 193-й, пункт 17-6, речь шла о преступной халатности и злоупотреблении служебным положением, повлекшим за собой невыполнение приказа при отягчающих обстоятельствах. На подходе к станице Ольгинской командир полка майор Корчагин, получивший приказ занять станицу, послал вперед свою разведку. Разведка не вернулась, но Корчагин решил двинуть полк вперед, не имея точных данных о противнике. Полк шел вперед по дороге в батальонных колоннах, Корчагин даже не удосужился развернуть свой полк в боевой порядок или выслать еще один передовой дозор. Навстречу вышла колонна немецких танков и бронемашин и раздавила наш стрелковый полк на марше. Разбежавшихся по полю солдат из корчагинского полка немцы просто скосили с БТРов из пулеметов. Допрашивал я Корчагина в бывшем здании школы, и во время допроса нас по ошибке стали бомбить свои же летчики…

Корчагин был приговорен к отбыванию наказания в штрафном батальоне. Его дальнейшей судьбы я не помню.

Там же произошла еще более крупная трагедия, и следствие доверили мне. В последних числах февраля 1943-го в нашей армии была организовала ударная группа в составе трех стрелковых дивизий под командованием начальника штаба армии генерал-майора Филипповского (бывшего преподавателя Военной академии им. Фрунзе). Эта ударная группа прорвала немецкую оборону и, двигаясь вдоль плавней, захватила плацдарм за станцией Черноерковская и закрепилась на нем, заняв оборону на высотах.

По плану командования на помощь дивизиям, воюющим на плацдарме, должен был прийти, нанеся встречный удар, 10-й стрелковый корпус генерала Пыхтина. Но 10-й корпус свою задачу не выполнил. Не сосредоточился в срок на исходных позициях для наступления, его головные полки шли без ведения разведки, первый батальон вышел к реке в совершенна другом месте и не нашел брода и переправы, другой полк вообще “заблудился”, связь не работала, части не вышли на рубежи в заданное время, никто не позаботился о должной маскировке, и так далее. Этот “бардак” закончился тем, что немцы обнаружили на рассвете и раздолбали авиацией этот 10-й корпус. А группа генерала Филипповского, так и не дождавшаяся поддержки, была разбита и сброшена в реку.

Остатки дивизии мелкими группами выходили через плавни, а самого, Филипповского успели вывезти с плацдарма на У-2. Одним словом за пять дней был наголову разбит наш стрелковый корпус. Были арестованы начштаба корпуса полковник Айвазов (бывший начальник оперативного отдела 58-й Армии), командир стрелкового полка майор Волков и один из комбатов, из-за неумелых действий которого и началась неразбериха, приведшая к трагическим последствиям. Я с этими тремя арестованными офицерами и двумя бойцами охраны прошел по грязи километров пятнадцать до штаба армии, находившегося в станице… кажется в Гривинской, и там было проведено расследование. На допросах арестованные офицеры пытались объяснить, мол, хотели, как лучше, а получилось, как всегда, но фактов безалаберной халатности, нарушения приказов и прочих нарушений, полностью подходящих под определение — “воинское преступление”, было более чем достаточно, и мне приказали прибыть в штаб Северо-Кавказского фронта. Полетел туда на По-2. Прокурор фронта бригвоенюрист Агалаков, ознакомившись с протоколами допросов и выслушав мой доклад, сказал: “Пойдешь со мной. Лично доложишь Масленникову”. Комфронта Масленников приказал отдать Айвазова с двумя другими офицерами под трибунал. Главный пункт обвинения основывался на уже упомянутой мной статье — “193-я, пункт 17-6”. Все три офицера по приговору были отправлены в штрафбат, искупать свою вину кровью, и двое из них — Волков и Айвазов вернулись из “штрафников” живыми, им вернули офицерские погоны и назначили на строевые должности с понижением на одну ступень. Выжил ли третий осужденный, комбат, я сейчас уже не вспомню.

Командира 10-го СК сняли с командования корпуса, снизили ему звание до полковника и отправили командовать дивизией».

По поводу оправдательных приговоров Иоффе З.Я. говорит следующее:

«Следователь армейской прокуратуры, разобравшись с обстоятельствами дела, мог его закрыть и не передавать в трибунал ввиду отсутствия состава преступления. Это было нередко. А если дело рассматривалось в суде трибунала, то, начиная со второй половины сорок второго года, все обстоятельства произошедшего ЧП или преступления выяснялись досконально и полное оправдание обвиняемого не являлось исключением из правил.

Судили по законам, и пусть это были законы военного времени и подсудимые не имели защитников на суде, но соблюдение самой буквы закона являлось главным требованием Военной коллегии при Верховном суде СССР. Приведу примеры, как следствие прерывалось на первом этапе и с подозреваемых были сняты все обвинения.

На Днепре, под Черкассами саперы не рассчитали прочность наведенной переправы. По ней пошла колонна артполка с пушками, и вся техника ушла под воду. Мост не выдержал. Да еще как раз в этот момент “плюхнулся в воду” самолет По-2, на котором прилетел осматривать переправу начальник артиллерии армии. Но прямой вины саперов в случившейся трагедии на переправе не было, и командование, выслушав наши доводы, приказало закрыть дело.

Там же, на Днепре, “смершевец” одного из стрелковых полков доложил по инстанции, что на его глазах было массовое бегство с поля боя, которое возглавил лично комбат. Был арестован комбат и еще пять человек из батальона, на участке которого все произошло. Выясняется, что никаких “драпальщиков” и в помине не было, а дело было так — комбат разрешил части легкораненых бойцов отойти к полковому медицинскому пункту, и после получения мед. помощи большая часть этих солдат снова вернулась в окопы и продолжила бой. Одним словом, типичный “особистский поклеп”, с который мы сталкивались многократно. И я решил допросить “смершевца”, который первым доложил о ЧП. Но чтобы допросить “особиста”, требовалось разрешение начальника отдела контрразведки армии, а они своих “в обиду не давали”. Но я добился такого разрешения, и когда прояснилось, что весь доклад “смершевца” был сплошной ложью, то написал рапорт и передал его начальнику СМЕРШа нашей армии. И этого “сигнализатора” выгнали из “особистов” в строй».