Полковник спросил меня: “Ты кто будешь?” Я ответил, что ПНШ-1 48-го полка. “Где Кошелев?” Я показал направление, куда ушел батальон, и он скомандовал: “Вперед!”. Это была моя первая и последняя встреча с полковником Коротковым. Немцы понесли потери убитыми и ранеными от огня реактивных снарядов и отошли на ближайшие хутора Новоблаговещенки, на которых закрепились и остановили нашу дивизию прямо в открытом поле. Эта тактика немцев будет повторяться почти две недели подряд, и наше командование было не в силах изменить ее, в связи с чем мы ежедневно несли потери не только от огня противника, но и от обморожения на снегу в открытом поле. Тогда как немцы с окраин сел всегда имели возможность отогреваться в хатах, а с крыш в течение короткого зимнего дня вести огонь по нашей залегшей на снегу пехоте. До чего же бездарным было наше командование, оставлявшее неизменной тактику действий наших частей в ту зиму, что приводило к огромным боевым потерям и обморожениям».

С горечью в сердце бывший ПНШ-1 пишет о том, как воевала пехота:

«С наступлением темноты нами подвозятся кухни с горячей едой, подбираются раненые, а немцы отходят, оставляя прикрытие, которое выпускает по нам все мины и стреляет до полуночи из пулеметов. Потом отходит и само прикрытие к следующему населенному пункту. Утром пас снова встречают немцы организованным огнем у следующего села, и все повторяется сначала. Даже когда мы наступали, не мы, а нам противник навязывал свою волю и отходил вовсе не потому, что мы его вытесняли. Теснили его на соседних участках наши танковые армии. Почему на нашем направлении не было ни одного танкового полка, чтобы хоть в полосе стрелкового корпуса он мог бы поддержать пехоту в наступлении, подавляя пулеметные точки? Командование полков и дивизий было малограмотным в военном деле, а командиры батальонов иногда выигрывали бой, но не уменьем, а дерзостью, внезапностью, и преимущественно ночью. Снова за хутор Новоблаговещенский полк потерял 7 человек убитыми и 38 ранеными».

И тем не менее они кое-как наступали вперед!

«Как всегда, с вечера до полуночи противник выстреливает свои выложенные на грунт боеприпасы. Но мы не ждем и обходим окружными дорогами, выходя раньше их на последующий рубеж. Однажды вечером начальник штаба приказал мне выехать на санях с ротой связи вперед, чтобы к приезду штаба была установлена связь с батальоном и поддерживающим артиллерийским дивизионом. Наступали сумерки. Из нашего села двигалась колонна гужевого транспорта, преимущественно санного. На выезде стояли несколько человек. Неожиданно слышу приказ: “Остановитесь!” Я ответил: “Мы не вашей части”. Слышу выстрел вверх, приказал съехать на обочину и подхожу к окликавшим нас. Узнаю майора Бунтина, который разразился матерной бранью и зимней рукавицей ударил меня по щеке, прикрытой опущенным клапаном ушанки. Я сразу заорал: “За что?” — “За то, чтобы лучше слышал”, — ответил он. Конечно же, причина была совсем не в этом. Сознавая свою безграмотность в военном деле и не умея написать даже расписки, он наводил на подчиненных страх. Я пригрозил завтра написать рапорт о переводе в другую часть и поехал в следующее село. Подписывая утром боевое донесение, он извинился за вчерашнюю выходку, на что я ответил, что незаслуженное оскорбление и после извинения остается оскорблением.

Через пару дней по телефону получили приказ наступать на Савинцы. До начала атаки оставался один час. Комбат доложил, что у него остались не более 20 человек стрелков-автоматчиков. Это же только один взвод! Начальник штаба вспомнил, что недалеко от батальона была команда выздоравливающих после легких ранений и обморожения. Половина из них была без личного оружия. Возглавлял ее заместитель командира батальона старший лейтенант Хот Али Махмудович, мой земляк из Адыгеи. Ершов приказывает мне срочно выезжать и передать приказ, что в 8 часов после залпа **катюш” будет атака и се нужно поддержать ударом команды выздоравливающих со стороны Тарасовки. Я заметил, что половина из них без оружия. “Все равно всех погнать в атаку, пусть оружие добудут на поле сражения”, — таков был его ответ. Мы поехали в Тарасовку без промедления. Там у походной кухни собиралась команда с котелками, а сам командир умывался на ступеньках хаты, не предвидя, что ему предстоит через несколько минут вступить в бой вместе со своим воинством, Я мигом передал ему приказание командира полка, но он начал докладывать мне то, что я доказывал только что Ершову.

Тут из-за угла выехали еще одни сани с начальником штаба. Ершов подбежал к Хоту и хотел ударить его в лицо, но из-за маленького роста не мог этого сделать и ругался на чем свет стоит. Потом повернулся и бросился ко мне. Я вынул из кобуры пистолет и пошел к походной кухне. Солдаты и сами поняли, что им предстоит делать, и быстро начали вычерпывать кашу из котелков и выходить на околицу села. Ершов на своих санях уехал в штаб, а мы побежали за село. Здесь увидели на одном из нолей бурты сахарной свеклы и решили повести своих инвалидов в обход, а не в том направлении, которое указал Ершов. В это время прорычали свою песню «катюши», и наши бывалые солдаты бросились от одной к другой кучам сахарной свеклы, оставшейся в ноле до весны не вывезенной. С этого направления противник нас не ожидал совершенно и вынужден был оставить Савинцы, отойдя на Телешовку, где наверняка и будет держать нас до самого вечера в открытом поле. В центре освобожденного поселка я встретился с комбатом Кошелевым. Вскоре подошла походная кухня, и солдаты выстроились в очередь с котелками. Я посоветовал Кошелеву принять на довольствие всю команду выздоравливающих, так как другого пополнения просто не предвиделось».

Этот рабочий день выдался самым обычным, что называется, рядовым. Выезжать никуда не надо. Сиди себе, работай с бумажками. Время рабочее «от и до». Вот два полковника и разговорились. А потом Александр Захарович продолжил свой, так и не законченный рассказ:

— Слушай дальше Иван, 13 января 44-го нашей дивизии приказали развернуться фронтом на восток и с утра наступать, чтобы «закрыть» окруженную группировку в районе Корсунь-Шсвченковского.

Иван Дмитриевич оторвался от своих бумаг и лишь усмехнулся:

— Как это фронтом на восток?

— Приказом командира 47-го стрелкового корпуса нашей дивизии предстояло 14 января вместо наступления на юг или на запад развернуться на 90 градусов и наступать в восточном направлении, на Лисянку. Вот тут я впервые в своей жизни узнал, что можно запросто наступать и «вперед на восток!».

— И с какой же задачей?

— Наступать с утра, чтобы «закрыть» окруженную группировку в районе Корсунь-Шевченковского. Наступление начать на рассвете 14 января. При этом мой батальон — 50 активных штыков — разместился по хатам. Всю ночь разведка доносила о прогревании двигателей вражеских танков. А потом началось такое!

Не один час Александр Захарович, жестикулируя, то улыбаясь, а то и с гневом на лице рассказывал своему соседу по кабинету ту, мало кому известную историю январской трагедии 38-й стрелковой дивизии.

Выслушав коллегу, Иван Дмитриевич невозмутимо заметил:

— Я тебе, Саша, вот что скажу по этому поводу. Маршал (он, конечно же, имел в виду Москаленко) мне как-то поведал такое. Только ты смотри никому. Тебе это будет интересно. Так вот, на командном пункте армии часто бывали вместе Жуков и Ватутин. Нередко Сталин звонил по правительственной закрытой связи и требовал Жукова или Ватутина к телефону. Заслушивал их о положении дел и планах на будущее. Когда положение на фронте бывало успешным, то Жуков во время доклада говорил примерно так: «Вот мы тут с Николаем Федоровичем (Ватутиным) посоветовались и решили сделать так…» — всегда подчеркивая коллегиальность принимаемых действий. Но стоило, например, оставить Житомир войскам фронта, как он тут же в отсутствие Ватутина докладывал Верховному совсем в другом тоне, примерно так: «Я же вам много раз докладывал, что Ватутин со своими двумя академическими дипломами всегда мнит себя маленьким Наполеончиком и не прислушивается к моим советам, когда я приказываю ему после овладения крупными городами или узлами дорог непременно закреплять завоеванное, а он только вперед и вперед…»