На Дне ящика лежал сложенный в несколько раз лист плотной бумаги. Ира развернула его. Классная стенная газета. «Заре навстречу», февраль 1955 года. Самый крупный и яркий заголовок у первой заметки — «Награды комсомольцам». Ира начала читать заметку, и сильное волнение разом охватило ее.

Перед глазами встал переполненный, шумный зал; на сцене — Овинский и директор школы: Ира вскакивает на сцену; Овинский протягивает ей однотомник Гоголя; руки их встречаются для рукопожатия…

Она ужаснулась, когда, словно очнувшись, осознала, как далеко зашла в своих воспоминаниях. Осаживая себя, холодея от испуга, воскликнула мысленно: «Ты что, в своем уме?»

Она принялась поспешно складывать назад все, что вынула из стола. С трудом задвинула ящик.

Потом, все еще взволнованная, встревоженная, спросила себя: зачем открывала ящик? Зачем? Наконец вспомнила — бинокль. А зачем бинокль? Ах да, концерт, знаменитость из Москвы. Куда же он запропастился, этот бинокль?

В кабинете Федора Гавриловича зазвонил телефон. Ира слышала, как мать поспешила туда из кухни, как взяла трубку, ответила кому-то сухо: «Здравствуйте» — и как после паузы, столь же сухо, добавила: «Хорошо».

Так она могла разговаривать только с Овинским. Ира бросилась в переднюю, навстречу матери.

— Он?

— Да. Сказал, придет минут через десять. Отец, слава богу, спит.

На крыльце дома Ира прикинула: откуда мог позвонить Овинский? Скорее всего с вокзала или из отделения железной дороги.

Подгоняемая еще не улегшимся испугом, той смятенностью и болью, которые всегда возникали в ней, едва намечалась опасность встречи с мужем, Ира почти бегом направилась по набережной в сторону, противоположную вокзалу и отделению железной дороги.

Конечно, она не могла и предполагать, что идет навстречу Овинскому.

Они стояли друг против друга, ошеломленные, онемевшие.

— Прости, — просипел наконец Виктор. — Я не нарочно… Ходил в больницу, там двое наших лежат, из депо, помощник машиниста и библиотекарша… Сейчас вот оттуда…

Ира сделала быстрое, еле уловимое движение — то ли вздрогнула отчего-то, то ли подалась в сторону, намереваясь обогнуть Виктора и пойти дальше. Растерянный и покорный, Овинский тоже слегка стронулся с места — в другую сторону, готовясь уступить ей дорогу.

Но Ира осталась на месте.

Он почти не видел ее лица. Она низко наклонила его. На уровне глаз Виктора были зеленая вязаная шапочка и взбившиеся распушенные перед шапочкой волосы. На волосах, тая, поблескивали две крохотные снежинки. Пьяняще и тонко пахло духами.

Она продолжала стоять.

Возможно, с момента их встречи пролетело ничтожно мало времени, возможно, Ира просто не успела прийти в себя, но она продолжала стоять, она была рядом. Осознав вдруг реальность этого, Виктор ужаснулся: «Что же ты? Говори! Говори же что-нибудь! Ведь она может уйти. Она уйдет!..»

— Ира, выслушай меня… — начал он, хотя совершенно не знал еще, что будет говорить. — Прошу! Тебе ничего не стоит выслушать. Хотя нет, я понимаю, тебе очень тяжело. Я понимаю. Но выслушай. Только один раз. Обещаю тебе, только один раз. Дай мне объясниться…

Боясь, что Ира уйдет, он ужасно торопился. Он даже не очень старался угадывать по выражению ее лица, как она относится к его словам, — до такой степени он спешил, так боялся, что не успеет.

— За эти месяцы я много думал, Ира, и многое понял. Сейчас трудно сразу все вспомнить, но я главное. Выслушай, прошу! Это не займет много времени… Да, так вот, я многое понял, Ира, очень многое. Не знаю, возможно, это звучит слишком громко, но я хочу сказать, что я прозрел, что я сейчас совсем не тот… Прежде всего о моих столкновениях с твоим отцом. Не будем говорить, кто из нас был прав по существу. Не время сейчас. Но я хочу сказать, что, конечно, мне надо было объясниться тогда совсем иначе. Я же опустился до грызни, до скандала. Я только унизил себя этим. Вышел из берегов, распустил язык. Мерзко! Стыдно! Я хорошо сознаю… Но главное не это. Нет, не это. Я не с того сейчас начал. Совсем не с того. Главное — ты, главное — выбор, который встал тогда перед тобой: либо родители, либо муж. Ты выбрала их. Нет, нет, я не осуждаю. Сейчас я хорошо сознаю, почему ты выбрала их. В этом конфликте я был слишком суров с тобой. Может быть, до крайности суров. Почему? Откуда у меня это? Возможно, такую прожил жизнь. Мальчишкой ушел на фронт… Хотя я, кажется, начинаю оправдываться. Нет уж, чего там! В общем, только сейчас, только сейчас я по-настоящему понял, каково тогда было тебе. Изо дня в день тебя раздирали надвое. В конце концов в тебе не осталось ничего, кроме боли. Ничего… Впрочем, ты знаешь все это во сто крат лучше, чем я.

…Я никогда не переставал любить тебя — поверь, это так, — но я не сумел удержаться на уровне человека влюбленного. Вот еще в чем беда. Женившись, я сполз, незаметно для себя сполз с высоты, на которой был, когда ухаживал за тобой, когда дрожал за твою любовь. Это, видимо, случается и у других мужчин. Можно понять, объяснить, но этому нет оправдания, я понимаю.

…И потом — мой эгоизм. Не знаю, откуда он взялся. Хотя нет, я, конечно, знаю откуда. Я получил тебя. Удовлетворенность переросла в самоуверенность. А от самоуверенности один шаг до эгоизма. Плюс моя несдержанность, невоспитанность, наконец, просто глупость.

…Мне трудно собраться с мыслями. Наверное, надо сказать больше, но как-то не могу вспомнить, хотя очень много передумал и понял.

…Но выслушай самое главное. Представь, что ты встретила сегодня совсем незнакомого человека. Хотя нет, это очень трудно вообразить. Но во всяком случае, можешь ты допустить, что я стал другим, совершенно другим, и, допустив эту мысль, захотеть узнать, каков я стал теперь. Второе знакомство. Только знакомство. Я молчу о большем. Я не говорю — начать все сначала. Хотя, конечно, какое это было бы счастье — начать все сначала.

…Я сбился, не то говорю. Я понимаю, тебе больно. Прости, сбился. Так вот, я прошу о немногом, очень немногом. Могли бы мы просто встречаться изредка, чтобы ты узнала меня? Просто встречаться.

…Я не тороплю тебя. Не отвечай мне сейчас. Обдумай все одна, а потом напиши. Но обещай, что напишешь!..

Пока он говорил все это, они ходили по одной стороне квартала взад и вперед, от угла к углу. На одном конце квартала стоял старый двухэтажный дом с кирпичным низом и деревянным бревенчатым верхом, на другом конце — цветочный магазин, уютное, опрятное сооружение с двумя широкими окнами по обе стороны двери.

Когда Виктор произнес свое «Но обещай, что напишешь!», — они были возле цветочного магазина.

— Скажи, ты ответишь, ты напишешь? — повторил он, останавливаясь.

Не поднимая лица, Ира сделала медленный кивок. Овинский судорожно вздохнул.

— Ну вот. Ну и все. И все. Больше мне ничего не надо. И все…

Он огляделся по сторонам, словно ища подсказки — как быть дальше, что говорить, что делать? На глаза ему попалась вывеска магазина — короткое «Цветы».

— Подожди меня! Я сейчас. Одна минута. Прошу, подожди!

Он влетел в магазин. На прилавке желто-зеленой горкой лежали мимозы. Овинский выгреб из бумажника деньги.

— Пожалуйста, на все. Не знаю, сколько тут. Только скорее!

«Подождет или не подождет? Подождет или не подождет?» — металось в его голове, пока продавщица ветку за веткой брала с прилавка цветы. Горка на прилавке заметно убавилась — букет получался огромный.

Ира стояла там же, на краю тротуара.

— Возьми, прошу!.. Ну вот, теперь все. Теперь все.

Он быстро пошел от нее.

Повалил вдруг снег, медленно, бесшумно, влажными, крупными хлопьями.

Снег падал на мимозы. Крохотные желтые головки цветов и остроконечные зеленые листочки выглядывали из белого опушения.