— Со стороны вроде кажется, не добилась она ничего, — продолжал Добрынин, шагая рядом с Овинским вдоль больничного забора. Виктор Николаевич понимал, о ком он думал, произнося это «она». — А на самом деле не так — добилась. Сколько мне от разных людей наслушаться пришлось. Конечно, всех их обвинять тоже нельзя. Она жаловалась, они разбирались. То беда, что разбирались по-разному: одни с умом, с пониманием, а другие напролом — прямо с лапами в душу… Вот и выходит, добилась она. Ни одного цельного уголочка во мне не осталось, все чужими руками исхватано. Иной раз не то что другим, себе противен.

Неподалеку от трамвайной остановки он задержался.

— Ладно, чего уж теперь!.. Лишь бы им хорошо, — он кивнул в направлении больницы. Потом в обычной своей манере подернул плечами и спросил: — Вы сейчас в депо?

— Нет… еще задержусь… в городе, — ответил Виктор Николаевич с некоторым замешательством.

Добрынин уловил его смущение. Через силу улыбнулся:

— Тогда всего хорошего вам. Я в депо.

Он заспешил к остановке.

«Неужели так и сгинет у них все? — думал Виктор Николаевич. — Неужели один, до конца жизни?.. Нет, неправда!.. А почему неправда? Откуда ты знаешь? Что можешь сделать?»

Оглянувшись на остановку, он свернул на улицу, ведущую к реке.

Дела, которые намечались на эту поездку и которых скопилось немало, потому что Виктор Николаевич теперь редко навещал город, были завершены. Наступил момент, когда Овинский мог сказать себе: «Теперь к Алеше». И конечно, едва он мысленно произнес эти слова, как свое, личное, безраздельно завладев им, заглушило в нем все остальное.

Он давно не видел сына. До последнего дня Виктор Николаевич оправдывался перед самим собой тем, что события в депо — реконструкция, морозы, приезд Орлова, подготовка к отчетно-выборному собранию — захлестнули его. Но он обманывал себя, он просто боялся за свое еще не окрепшее душевное равновесие — первое же посещение дома на набережной могло взорвать его. Однако вчера вечером, намечая поездку в город, Овинский сказал себе, что больше откладывать нельзя, что он должен увидеться с Алешей, иначе мальчик начнет забывать его.

Миновав забор больницы, вытянувшийся ровно на квартал, Виктор Николаевич повернул в сторону реки. «К Алеше, к Алеше», — повторял он, стремясь думать только о сыне.

Но едва показался сад, едва Виктор Николаевич почувствовал близость дома на набережной, как ему сделалось жарко. «А вдруг сегодня!..» — вспыхнуло в голове.

«Опять!» Он произнес это с испугом и ожесточенностью. Повернув назад, приказал себе: «Не ходи!»

Он прошел назад всего несколько шагов, как у него защемило сердце. «А сын?» — гулко, требовательно спросил внутренний голос.

Он опять направился к реке. Зайдя по пути в магазин, в котором был телефон-автомат, позвонил, предупредил о себе. Трубку брала Антонина Леонтьевна.

Вот и набережная. Овинский повернул за угол; повернул и обмер — навстречу ему совсем близко шла Ира. Собственно, на его глазах она шла ничтожно малое мгновение. Едва Овинский вынырнул из-за угла, Ира, обомлев, как и он, остановилась.

Ночью у Тавровых случился довольно обычный в их доме переполох. Федор Гаврилович почувствовал боль в сердце, поднял жену, велел разбудить дочь. Прислушиваясь к сердцу и уставившись в потолок испуганным взглядом, Федор Гаврилович распорядился вызвать неотложку.

До приезда врача Антонина Леонтьевна, как всегда в таких случаях страшно взволнованная, близкая к панике, хлопотала около мужа. И, как всегда в таких случаях, Федор Гаврилович, требуя что-нибудь, не называл вещи своими именами. Сделав расслабленное движение рукой, он шептал: «Тоня, дай мне это!..» или «Тоня, дай то!..» Он полагал, что ввиду чрезвычайности обстановки жена обязана понимать, что означает «это» или что означает «то». Антонина Леонтьевна действительно, как правило, понимала, что он хочет, но случалось, что и ошибалась. Тогда лицо Федора Гавриловича искажала гримаса страдания. «Это, это!..» — повторял он нетерпеливо и раздраженно, перемежая слова стоном и конвульсивными движениями руки. Антонина Леонтьевна пугалась еще больше и металась вокруг постели.

Открывать дверь врачу побежала Ира. Это оказался уже знакомый ей врач — он не однажды посещал дом Тавровых с такого рода срочным ночным визитом. Поздоровавшись с Ирой, не спеша, без тени встревоженности на лице, даже как будто веселый и довольный, прошел к больному.

Потом Ира провожала его назад.

— Ложитесь, ложитесь, отдыхайте! — сказал он в дверях. — Уйдет ночь, уйдут и страхи.

Вскоре Федор Гаврилович уснул, но Антонина Леонтьевна долго еще дежурила около него, готовая в любую секунду откликнуться на малейшую тревогу мужа.

Утром приехал еще один врач, уже из железнодорожной поликлиники, и выписал Федору Гавриловичу бюллетень.

Во второй половине дня Федор Гаврилович, рискнув подняться с постели, прошелся по дому и заглянул в комнату дочери. Ира — она только что вернулась из техникума, — присев в углу рядом с Алешей, помогала ему строить башню из кубиков. Завидев отца, встала.

— Вот это зря, папа, — заметила она. — Лежать надо.

— Належусь, когда окочурюсь.

Отец тяжело опустился на стул и вздохнул с легким, чуть-чуть слышным (но все-таки достаточно слышным) полустоном — именно так, как вздыхают люди, которые чувствуют себя еще неважно, но стараются скрыть это. Хотя ночью Федор Гаврилович не перенес больших физических страданий, он, как и всякий раз, когда появлялись боли в сердце, изрядно перетрусил. Федор Гаврилович очень боялся умереть.

— Что там мама затевает на кухне? — спросила Ира.

— Пирог нечет. Свежий рыбы купила на базаре.

Пирог с рыбой мог заказать только отец. Отведя глаза в сторону, Ира произнесла:

— Мама так измучилась за ночь, не спала совсем.

— Надо же мне есть что-нибудь.

Он вздохнул, потер рукой около сердца.

— Опять болит? — спросила дочь.

Федор Гаврилович не ответил, намекая тем самым, что уж как-нибудь один справится со своей бедой.

— Что-то ты не нравишься мне сегодня, — сказал он.

— Я?

— Не такая ты какая-то. Болен вон я, а ты и не зашла.

— Ну что ты выдумываешь! Просто не успела еще.

Она обняла отца, поцеловала в голову. Федор Гаврилович взял руку дочери и долго держал, прижав к щеке.

— Не забывай, Ира, у нас с матерью только и отрады что ты да Алешка.

Как и в начале разговора, он издал едва слышный, придавленный, короткий полустон и медленно поднялся.

— Хватит мне, пожалуй, на ногах-то. Пойду к себе.

На этот день у Иры был билет во Дворец культуры металлургов, на концерт. Билет она купила уже давно — в концерте выступала одна московская знаменитость. Но оттого ли, что Ира, как и мать, почти не спала ночь, еще ли отчего-то — она сама толком не понимала — ей расхотелось вдруг идти. Ира уступила билет родственнице. Решила весь вечер пробыть с Алешей.

Билет она купила недорогой, на второй ярус, а родственница — это была тетя, сестра матери, — плохо видела. Ира пообещала ей театральный бинокль.

Сейчас Ира принялась искать его. Порылась в ящиках платяного шкафа — не нашла. Обследовала три ящика письменного стола. Остался последний, самый нижний. Туго, сверх краев набитый, он был словно на замке. Пришлось просунуть в щель нож, придавить содержимое. Ящик подался. Запахло слежавшейся бумагой.

Как давно — казалось, сто лет — не открывала она его! Чего только тут не было! Альбомы — для рисования, для открыток, для записей; свернутые трубкой похвальные грамоты — с первого класса по десятый; коробка из-под шоколадного набора с засушенными цветами и листьями, пионерский галстук, фигурки из пластилина, коллекция камней…

Ира перебирала, пересматривала, перечитывала все это с тем трепетным чувством умиления и грусти, какое всегда охватывает взрослого человека, когда ему доводится вдруг вступить в мир предметов и впечатлений своего детства.