Все чаще и чаще раздавался звонок. В квартире становилось шумно. Овинский получил на кухне отставку и вышел к гостям.

Одних он видел впервые, с другими встречался прежде, но ни с кем не был близок. Поздоровавшись и перезнакомившись, Виктор почувствовал ту неустроенность и неловкость, которую обычно испытывает человек в гостях, пока он не сядет вместе со всеми за стол. Сейчас Овинскому было тем более не по себе, что собравшиеся приходились друг другу родней и между ними сразу же завязался оживленный разговор на разные семейные темы. Зная, что одиночество его временно, Виктор, нимало не печалясь, решил пока развлечься музыкой. Он открыл радиолу, и в этот момент в комнату вошли новые лица — пожилой мужчина и девушка. Перецеловавшись с родней, вошедшие направились к Овинскому. Последовала обычная процедура взаимного знакомства, закрепленная рукопожатиями, как всегда в таких случаях весьма церемонными, подчеркнуто почтительными. Мужчина оказался братом хозяйки дома, девушка — его дочерью. Она назвалась Ниной Павловной.

— Я думаю, просто Нина будет лучше, — заметил Овинский.

Она рассмеялась:

— Привычка. Я — учительница.

— В таком случае я завожу школьный вальс.

— Спасибо. Между прочим, вы заняли мой пост.

— Как так?

— На всех наших семейных сборищах я заведую музыкальной частью.

— Разве вы не танцуете?

— Я успеваю на оба фронта.

— Ненадежный заведующий.

— А вы надежнее?

— Безусловно.

— Жаль.

— Почему?

— Я как раз рассчитывала, что вы пригласите меня на этот вальс.

Овинский посмотрел на ее лаковые туфли.

— Слишком роскошные для такого никудышного партнера, как я.

— Ничего, очистятся. Рискнем?

Они рискнули.

На ней было черное муаровое платье, и сама она была черноволосая и темноглазая.

— Вы не похожи на своего отца, — заметил Виктор.

— Я в маму.

— Она южанка?

— Украинка.

— Почти землячка. Я — кубанец.

В первое мгновение он заключил, что ей не более двадцати двух, но позднее предположил, что ей лет на пять больше. Но и этот вывод не был окончательным. Виктор вообще не умел определять возраст молодых женщин.

Овинского и Нину поддержали еще две пары. Остальные гости предупредительно взялись за стулья, чтобы освободить побольше места танцующим. Хозяйка, разносившая по столу приборы, бросила на Нину короткий улыбчивый взгляд, который Овинский заметил и по которому понял, что Нину просили занять его и что ею довольны. О нем заботились, за него тревожились.

После вальса он и Нина присели около радиолы, Виктор с живостью повел разговор дальше. Он хотел быть находчивым, веселым собеседником, и он был им. Он хотел буквально приступом завоевать симпатии Нины, и это ему, кажется, тоже удавалось.

Пригласили за стол.

Ел Виктор мало, через силу. Перед ним стояло много разных вкусных вещей, но вид их вызывал у него лишь тошноту. Даже вино не возбудило в нем интереса к еде. Но оно сильнее разгорячило его.

Он легко завладел вниманием соседей. Говорил Виктор громко, потому что Нина сидела поодаль, а он, обращаясь к другим, каждое свое слово предназначал ей.

Случалось, и часто, что он ловил на себе ее пристальный, изучающий взгляд; тогда отчаянная фраза: «Значит, начнем жить!» — которую он столько раз повторял сегодня, снова вспоминалась ему и будоражила его больно и радостно.

Нина завела радиолу. Овинский понял — она вызывает его. И, опять повторив: «Значит, начнем жить!», он вышел к ней.

После этого танца они сели к столу уже рядом.

— Вы плохой едок, — заметила она. — Вам надо поправляться.

— Питок я тоже никудышный. Но с вами выпью с удовольствием… Второй бокал — львиный.

— Почему львиный?

— Почему? А вот послушайте… Один грузинский царь — совсем-совсем давно дело было — узнал: растет в далеких землях чудесная ягода. Делают из ягоды напиток легкий, как горный воздух, сладкий, как мед, душистый, как роза. Выпьет человек напиток — погружается в райские сны… Послал грузинский царь в те далекие края депутацию. Принял послов тамошний правитель, вручил виноградное зернышко. Поцеловали послы правителю ноги, посадили зернышко в череп соловья. Пока ехали назад, зернышко проросло. Корни пухли-пухли, росли-росли — не выдержал череп соловья, лопнул. Решили послы: нужен большой череп. Взяли череп льва. Корни пухли-пухли, росли-росли — не выдержал череп льва, лопнул. Тогда решили послы: нужен очень крепкий череп. Взяли череп ишака. Выдержал череп ишака, поднялась вверх виноградная лоза, созрели ягоды. Сорвали послы ягоды, сделали вино. Вот почему, выпив первую чару, мы заливаемся как соловей, выпив вторую чару, становимся как лев, выпив третью, становимся как ишак.

Нина рассмеялась:

— У меня как раз третья.

— О-о, разве это чара? Наперсток. Нет, вы вне опасности.

Нина подняла свой бокал:

— За соловья и льва.

За столом кипел веселый, жаркий разговор. Овинский и Нина то включались в него, то болтали одни. Время неслось вскачь. «Давно бы так!» — ликовал Овинский.

И вдруг все кончилось. Будто чьи-то руки взялись за кусок узорной, декоративной материи и рванули его в разные стороны.

Нину увлекли танцевать. Виктор остался за столом. Хозяин, хозяйка и большинство гостей были здесь же. Готовясь в удобный момент примкнуть к их разговору, Виктор вслушался. Речь велась о родившемся в чьей-то семье мальчике. Одним малыш приходился внуком, другим племянником. Хозяева и гости видели его в разное время и теперь наперебой рассказывали, кого он узнал, а кого не узнал, на кого похож носом, а на кого подбородком, как уже держит голову и какие у него пухленькие ручки. Хозяин, хозяйка и гости упоенно переживали свою, внутреннюю семейную радость.

Овинский почувствовал в себе острую, углубляющуюся, как укол, боль. В первое мгновение эту боль доставила ему не тоска по сыну, а мысль о том, что у него есть сын, но он, Овинский, не может даже рассказать о нем. Затем он почувствовал зависть к этим людям — они рассказывали, они радовались, но тот новорожденный — он им даже не сын. Боль стала еще острее, еще глубже, и тогда во всей полноте вспомнилось, ощутилось, что это за счастье — Алеша, Ира и тепло их комнаты.

Радиола умолкла: кончилась пластинка. Овинский поднял голову. Обстановка вокруг, и люди, и голоса людей — все было теперь иным. Чужая обстановка, чужие люди, чужие голоса.

Подошла Нина. Она заметила перемену в нем еще во время танца. Опустилась рядом, в глазах ее были вопрос и сочувствие.

«Она все знает обо мне», — подумал Виктор.

Он подстегнул себя — не раскисать! Надо начинать жить, надо начинать жить! Увести Нину отсюда, уединиться, обнять…

— Жарко как! — сказал он.

Нина вскочила:

— Давайте откроем балкон.

— А не заклеено?

— Нет, нет.

Кто-то снова включил радиолу, за столом запели «Уральскую рябинушку». Треск открывшейся балконной двери затерялся в этом шуме. Свежий воздух, будто ожидавший, когда его наконец впустят, хлынул через дверь.

— Выйдем! — предложил Виктор.

— Сейчас, я что-нибудь накину.

Его вдруг странным образом задела легкость ее согласия. «Обрадовалась!» — подумал он желчно. Наблюдая, как она спешит через комнату, Виктор нашел вдруг, что у нее слишком опущены вперед плечи, что вся ее фигура какая-то не такая, вроде бы укороченная, что и платье сидит на ней как-то не так… Он одернул себя: «Неправда, ты же знаешь, что она красивая».

Он шагнул в холодную полутьму балкона. На бетонный парапет ложился снег, крупный и влажный. Овинский подумал, что там, на набережной, тоже идет снег. Алеша, наверное, спит. А может быть, еще нет. Может быть, его сейчас баюкает Ира… Овинский услышал какой-то тягучий, глухой звук и понял, что это простонал он сам.

На балкон вышла Нина. Через пуховый платок, который она накинула на плечи, через тонкий материал платья он охватывал пальцами ее руку, но у него было такое ощущение, как будто он держит что-то пустое.