Снова вырвавшись и оттолкнув его, она отбежала. И вдруг бледное лицо ее задрожало, сморщилось, широко раскрытые глаза затопили слезы.

Разом отрезвленный, Соболь пробормотал:

— Ну что вы, Лиля? Ну зачем это?..

Он пошел к ней.

— Ну простите! Честное слово, больше никогда. Простите!..

Но Лиля побежала в гору и вскоре скрылась за ее гребнем.

Пристыженный Соболь опустился на холодный валун.

До самого последнего времени Федор Гаврилович продолжал верить в свою звезду. Снятие с поста председателя горисполкома представлялось случайным эпизодом, ошибкой, которую в конце концов поймут и исправят. О Тавровом непременно вспомнят, Таврового непременно позовут, и он опять займет почетное, заметное место в жизни.

Он не совсем ясно представлял себе, на чем основана эта его уверенность. Просто казалось невозможным, чтобы он, Федор Гаврилович Тавровый, канул в безвестность. Пожалуй, в нем жило убеждение, что на свете есть особая порода людей — избранников судьбы, которым положено занимать руководящее место в жизни, и он, Федор Тавровый, принадлежит к этой породе.

Как и прежде, в своих ожиданиях и надеждах он не отдавал предпочтения какой-нибудь определенной хозяйственной или общественной сфере деятельности. Важно, чтобы ему предложили достаточно видную и достаточно хорошо оплачиваемую должность. Но после того, как он временно — Федор Гаврилович не сомневался, что временно, — оформился заместителем начальника отделения, наиболее вероятным представлялось продвижение по железнодорожной части. В приятной, хотя и несколько туманной перспективе ему уже виделась большая Золотая Звезда в петлицах его кителя. Ожидая назначения в управление дороги или даже в министерство, он с надеждой встречал и нетерпеливо пробегал глазами каждый поступивший сверху документ.

В 1958 году, под осень, до него дошли слухи о возможной ликвидации Крутоярского отделения. Зондируя почву в управлении железной дороги, в которую и входило Крутоярское отделение, Тавровый зачастил в областной центр. Каждый мало-мальски удачный повод использовался для командировок.

Вот тогда-то и выяснилось, что его никто не вспоминает и никто не собирается позвать.

В случае ликвидации Крутоярского отделения он мог рассчитывать лишь на такую же, как сейчас, должность заместителя по локомотивному хозяйству на каком-нибудь другом отделении. Но и такая скромная должность расценивалась в управлении как «потолок» всех возможных вариантов нового назначения. Не исключались и предложения похуже. Хотя были счастливчики, которые продолжали взбираться вверх по служебной лестнице, аппарат управления дороги сокращался, аппарат министерства сокращался, и с Федором Гавриловичем конкурировали освобождающиеся работники.

Перед женой и дочерью он не хотел признаваться в своем окончательном поражении. По вечерам, удалившись от семьи в свой домашний кабинет, один размышлял о событиях и несчастьях, взломавших его жизнь.

Он установил, что полоса его неудач началась со строительства злополучного лестничного спуска. Вернее, началась она с постановления ЦК и Совета Министров об излишествах в строительстве вообще. Не случись этого постановления, в Москве и в области лишь расхвалили бы Крутоярский горисполком за роскошный подарок городу.

Вспоминая это постановление, Федор Гаврилович сердито спорил с ним. «Вычурность? Смотря как ее понимать. Что ж, прикажете лепить коробки эпохи конструктивизма? Расточительство? Дорого, да мило…»

Хотя его озлобленность против Хромова не ослабла, теперь он винил во всех своих бедах не только и не столько секретаря горкома, сколько те идущие сверху решения, постановления и вообще всякие перемены и новые веяния, которые в последнее время валили без передыху и которые слишком часто оборачивались против Федора Гавриловича. История с лестничным спуском была связана с постановлением ЦК и Совета Министров об излишествах в строительстве. Проверка отделов горисполкома и разгром на бюро горкома опять-таки были затеяны по причине каких-то (черт их разберет каких) новых требований к работе исполкомов. Полугодовое безделье, унизительные предложения горкома, молчание отдела кадров обкома — за всем этим крылись не одни только козни Хромова. Видать, пошатнулась сама прежняя стройная система учета и перестановки кадров.

Сильнее всего бесили слухи о ликвидации Крутоярского отделения, сокращение штатов в управлении дороги, сокращение штатов в министерстве. Кляня все эти перемены, Федор Гаврилович твердил, что они не принесут ничего, кроме вреда (транспорт не какой-нибудь «Союзплодоовощ», с ним шутки плохи), что они еще вскочат государству в копеечку, что уж если реорганизовывать что-то — так без горячки, без перегибов. И чего только они там творят! Негодуя, он то и дело употреблял эти неопределенные выражения — «они», «у них», «там».

Перспектива переезда на другое отделение в скромной роли зама по локомотивному хозяйству ни в какой мере не устраивала Таврового. Слишком хорошо знал он цену своей прекрасной квартиры в Крутоярске и не собирался без нужды терять ее. Тавровый принялся заранее готовить себе позиции в Крутоярске на случай ликвидации отделения.

Ищущий взгляд его остановился на Крутоярске-втором. Пост начальника депо — не нынешнего, замурзюканного, заурядного паровозного депо, а завтрашнего — тепловозного, чистенького и мощного — был не столь уж плохим выходом из положения. Место приметное. В отделении можно всю жизнь просидеть, и никто внимания не обратит. А тут — единоначальник, руководитель предприятия. Да еще какого! Локомотивы, они решают все.

Взвешивая свои шансы, Федор Гаврилович насчитал три благоприятствующих обстоятельства и лишь одно неблагоприятствующее.

Благоприятствующие:

нынешний начальник депо Лихошерстнов — кондовый паровозник, и к тому же у него нет пока законченного высшего образования;

он, Федор Гаврилович Тавровый, носит в кармане диплом инженера по дизелям, и уж кому-кому, а ему-то можно доверить тепловозную технику;

в управлении дороги ожидается назначение нового заместителя начальника дороги. По весьма достоверным сведениям, Москва прочит на эту должность Александра Игнатьевича Соболя, институтского однокашника Федора Гавриловича.

Неблагоприятствующее:

секретарем партбюро в Крутоярске-втором сидит Овинский; работать бок о бок с ним — перспектива не из веселых.

Тавровый тщательно изучил обстановку в депо. Он установил, что деповчане, народ разборчивый, своенравный, и его зять не поладили между собой. Судя по всему, на отчетно-выборном собрании Овинского «прокатят на вороных».

После этого отрадного открытия вес единственного неблагоприятствующего обстоятельства значительно уменьшился. Он сошел почти на нет, когда Федор Гаврилович заручился обещанием дочери без промедления возбудить дело о разводе с Овинским.

Теперь подведомственное ему хозяйство оказалось для него поделено на две части, совершенно разные по величине и еще более разные по тому, как относился к ним Тавровый. Первая часть — депо Крутоярск-второй, вторая — остальные депо и прочие предприятия локомотивного хозяйства отделения. Первая безраздельно господствовала в сердце и в мыслях Федора Гавриловича, вторая пребывала на задворках его внимания и довольствовалась лишь кое-какими отходами его умственной и душевной деятельности.

Он примеривался к Крутоярску-второму, как примеривался бы к квартире, ордер на которую ему должны вот-вот вручить. Бывая в кабинете Лихошерстнова, он прикидывал, в какой окрасит его колер, какой обставит мебелью и с какой стороны проделает дверь в приемную. Каждое мало-мальски значительное событие в депо будоражило его, заставляло радоваться или тревожиться и порождало нудящее желание вмешаться, повернуть ход дела в ту сторону, в какую он счел бы нужным повернуть. И он вмешивался, все назойливее и все решительнее. Стоило Кряжеву затеять свои «миллионные рейсы», как Федор Гаврилович встал на дыбы. Он взбунтовался не только потому, что искренне боялся возможных аварий (как-никак он пока еще возглавляет локомотивное хозяйство на отделении — случись что, потянут к ответу), но и потому, что затея Кряжева представлялась ему чем-то совершенно излишним, посторонним, нарушающим согласованный и разумный ход жизни депо, устремленного в свое тепловозное завтра. Он видел «свое» депо только тепловозным, и ему не было никакого дела до тех чумазых, плюющих паром, дымом и шлаком машин, которые именовались паровозами и которые доживали свой век в старых, черных как ночь цехах, подлежащих безжалостной перекройке и перелицовке.