Соболь нахмурился. Городилова, хозяйственными услугами которой он охотно пользовался и с которой болтал иногда накоротке о разных разностях, уже намекала однажды на какой-то роман между Добрыниным и Оленевой. «Дичь», — решил тогда Соболь. И сейчас, придерживаясь того же мнения, он сказал:

— Сплетни! Оленева интеллигентная женщина. Что у них общего?

— Много общего, — ответила Городилова, нехорошо ухмыляясь.

— Да бросьте вы!

— Сомневаетесь? А вы моего Ивана Кондратьевича спросите. Из райкома письмо прислали. Отзовется Максиму чужое горе. Под вас, под Ивана Кондратьевича яму копал, да сам в яму и попал.

— Что ж, пусть разберутся, — сухо сказал Соболь и двинулся дальше.

Городилова, подхватив ведро, засеменила к своему крыльцу.

Свернув за угол дома, Соболь постучал в окно. Через двойные рамы, как издалека, доносилась музыка. Исполнялось что-то классическое — по радио. А может быть, завели проигрыватель. «Прелюдии и фуги», — с легкой иронией произнес мысленно Соболь. Ему снова вспомнилось то, о чем сообщила только что Городилова и чему он уже верил. «Ничего себе фуга!»

Он сильнее постучал в окно, не по стеклу, а по раме, но штора, закрывавшая окно, оставалась недвижимой. «Неужели не ждет?»

Но Лиля ждала. Она просто не слышала стука.

В это утро она проснулась еще до рассвета и тотчас же вспомнила о своем обещании показать Соболю уголок сорока восьми красавиц. И тотчас же, как и вчера вечером, когда она думала об этом, ей сделалось сладостно и жутко.

Она смотрела в сумрак комнаты и отчетливо видела солнечный день, затерянную среди лесистых гор березовую рощицу и себя, входящую вместе с Соболем в эту рощицу. Сорок восемь красавиц окружают их. Тонкие розовато-белые стволы, последнее золото листьев на ветвях и усыпанная таким же золотом листьев земля. Тихо-тихо. Только трепещет вода в ручье. И далеко-далеко вокруг ни души. А рядом он, Соболь. Он восхищен, он потрясен. Он молчит, он волнуется, он хочет что-то сказать и не находит слов. Или, может быть, он скажет только два слова: «Спасибо, Лиля!»

Бегут минуты. Трепещет в ручье вода. Беззвучно падает к ногам Соболя желтый лист. Замерли березы, замерли ели вокруг, замерли горы.

А потом? Что будет потом? А потом что-то должно случиться, обязательно что-то должно случиться.

Может быть, это произойдет так… Он берет Лилю за руку. Они смотрят друг другу в глаза, и она слышит: «Лиля, вы необыкновенная… Вы как сон…» Потом он опускает голову. Она совсем близко видит его чудесные шелковистые волосы. Ей нестерпимо хочется подвинуться еще ближе и утопить в них свою руку. Но вот он опять поднимает голову. «Лиля, я люблю вас», — слышит она…

Тук, тук, тук… Какие громкие, какие оглушительные удары. Что это? Откуда они? Тук, тук — отзывается в голове, в руках, в ногах. Сердце, это стучит сердце.

Лиля ощутила под головой твердость подушки. Сумерки комнаты снова обступили ее. Но ненадолго. «А дальше? — нетерпеливо спросила она, едва уняв биение сердца. — Как будет дальше?»

И снова она вместе с Соболем. «Почему вы молчите, Лиля?» — спрашивает он. Она дотягивается до его чудесных волос, она то ворошит их, то гладит. И он, Соболь, кажется ей таким беспомощным, таким маленьким. Но она тверда и скажет ему правду. «Я тоже люблю вас, — слышит она свой голос. — Но мы должны надолго расстаться. Своими планами я не пожертвую даже из-за любви». Она говорит еще что-то — о Москве (или о Ленинграде), о необыкновенных, замечательных делах, которые ей суждено свершить уже в институте. «Вы дождетесь меня?» — спрашивает она.

Тук, тук, тук… Кажется, сердце увеличилось во много раз. Каждый удар его сотрясает тело и отдается даже в подушке.

…В это утро Лиля и Любовь Андреевна завтракали в странном обоюдном молчании. Обе были рассеянны, и обе не замечали своей рассеянности. И каждая была благодарна другой за то, что ее ни о чем не спрашивают.

После завтрака Любовь Андреевна сказала, что ей надо в депо. Она даже объяснила — почему-то очень старательно, очень подробно, — зачем ей нужно в депо. Но Лиля пропустила ее объяснения. Она приняла к сведению лишь одно — мать уходит. Провожая мать, Лиля горячо, порывисто обняла и поцеловала ее, но, когда та замешкалась немного в комнате, Лиля подумала как в лихорадке: «Ну уходи, уходи же скорей!»

До встречи с Соболем ее отделяло всего каких-нибудь сорок — пятьдесят минут. Чтобы еще сократить время, она завела проигрыватель, поставила Шестую симфонию Чайковского. Но даже Шестая симфония, обычно трогавшая Лилю до слез, заставлявшая забывать обо всем на свете, сейчас не задевала ее, проходила где-то по краю ее слуха.

Лиля выключила проигрыватель.

Пятьдесят минут минули — Соболь не явился.

Минули час десять минут, час тридцать, час пятьдесят…

«Ну и пусть!» — сказала Лиля, едва не плача.

Она завела Второй концерт Рахманинова, завела просто потому, что он попался ей на глаза.

Минуло уже два часа.

Лиля ходила по комнате и повторяла: «Ну и ладно! Ну и пусть!»

Она повернула до предела рычажок громкости проигрывателя.

На кухне открылась дверь.

— Заглушите чуть эту музыкальную бурю, Лиля, — сказал, смеясь, Соболь. — Я едва не сломал окно.

Лиля кинулась к проигрывателю.

— Вы стучали? — спросила она, чувствуя, что стала пунцовой.

— Отбил кулаки. Вы одни?

— Да, мама в депо.

— В воскресенье! Зачем?

— Не знаю. Дела, наверное.

— Какой энтузиазм!..

На Соболе был черный костюм и габардиновое пальто песочного цвета. Лиля почувствовала неловкость за свой скромненький жакетик. Ей следовало бы тоже надеть пальто, но оно выглядело еще невзрачнее, чем жакет. Лиля пошла без пальто.

— Вы, конечно, сердитесь на меня за опоздание, — сказал Соболь, когда они были уже у калитки.

— Нет, нет. Что вы! — поспешно возразила Лиля. Обратив внимание на бледность его лица и утомленные, подведенные синевой глаза, добавила: — Вы, наверное, работали ночь?

— Да… так получилось…

— Тогда… тогда придется отложить наш поход.

— Ну зачем же?

— Но это далеко… Минут сорок ходьбы.

— Сорок верст до небес и все лесом, — пошутил он.

— Да, все лесом, — подтвердила Лиля и покраснела вдруг. В конце квартала они свернули на улицу, уводящую из поселка.

— Вы любите Рахманинова?.. — спросила Лиля для того, чтобы сказать что-то.

— Не очень. Техника мне понятнее, чем музыка. Это плохо?

Она не нашла что ответить.

Улица, поднимавшаяся в гору, кончилась. Теперь одни лишь березы продолжали взбираться по склону — туда, где на гребне горы преграждали им путь развесистые синеватые ели. На вершине склона Лиля и Соболь обернулись. Далеко внизу, прижимаясь к подножиям берез, лежали, как цветные лоскуты, яркие крыши домов, торчали на длинных шестах скворечники.

— Какое все… будто нарисованное, правда? — тихо произнесла Лиля.

Вскинув на Соболя быстрый смущенный взгляд, повторила еще тише:

— Правда?

Соболь кивнул.

Все было необычно и красиво в эту минуту: и картина, что открылась им, и молчание высоких елей, и слова Лили, ее близость и затаенный трепет, и ощущение той черты, которую нельзя перешагивать, чтобы не нарушать эту необычность и эту красоту. «Пусть все останется так».

И все же так не осталось.

По другую сторону горы их повела вниз едва наметившаяся тропка; она виляла между елей, низкорослого кустарника и замшелых, утопленных в землю валунов. Лиля споткнулась о что-то, Соболь подхватил ее за руку. Она задержалась около него, совсем рядом, совсем близко, и тогда он переступил черту.

Она лишь на ничтожно малое мгновение, уступая, отдала ему свои губы. Вырвавшись, быстро пошла дальше. Соболь догнал ее, хотел снова обнять, но Лиля увернулась. Тогда он, подталкиваемый какой-то бездумной мстительностью и озорством, спросил неожиданно для самого себя:

— Скажите, Лиля, а у Максима Добрынина нет сегодня срочной работы в депо?

Сначала ему показалось, что Лиля не поняла его слов или даже вообще не обратила на них внимания. Но, пройдя несколько шагов, она повернула к нему настороженное, вопрошающее лицо. «А ведь все знает», — мелькнуло в его разгоряченной голове. Это «А ведь все знает» почему-то еще более подхлестнуло его. Он остановился. Лиля, замерев, продолжала вопрошающе смотреть ему в глаза. Но он уже забыл о том, что сказал, и шагнул к ней.