Вскоре поезд застучал колесами по стрелкам станции.

…Юрка ошибался — дежурный по станции Затонье не был удивлен. Участковый диспетчер сообщил о намерении машиниста. Когда поезд остановился в Затонье, дежурный поспешил к паровозу.

Кряжев, неторопливо спускаясь из кабины, вытирал ветошью блестящие металлические поручни, запылившиеся во время рейса. Он делал это не только по привычке и не только потому, что любил чистоту на паровозе, Сейчас, усиленно натирая поручни ветошью, он мог спрятать свое, как ему казалось, слишком довольное лицо.

— Поздравляю, поздравляю! — говорил, подходя к машинисту, дежурный.

— Рано еще поздравлять-то, — буркнул Кузьма Кузьмич. — Как состав?

— Вон он, на пятом. Две шестьсот.

— Ровно?

— Ни одного колеса больше.

Из окна кабины высунулся Шик и, сдернув кепку, помахал ею дежурному. У Юрки светлые как лен волосы. Бровей почти не видно, зато длинные ресницы четко проступали над голубизной глаз.

— Значит, без экипировки? — спросил дежурный Кряжева.

— Без, — ответил машинист.

— Ясно! — многозначительно воскликнул дежурный, давая понять, что он хорошо сознает значение рейса. — Побегу готовить вам маршрут.

Он снова протянул руку, но, видимо еще не до конца уверенный, снова спросил:

— Значит, прямо под поезд, на пятый?

Рябое лицо машиниста дрогнуло в добродушной усмешке. Глаза сощурились и заблестели чернотой в тонких щелках. Он ничего не ответил и только сильно тряхнул руку дежурному.

Съездив на треугольник, чтобы повернуться в сторону Крутоярска-второго, ФД-20-2647 обежал угольный склад и остановился неподалеку от стрелки, ведущей на станционные пути. Ожидая сигнала стрелочника, Кряжев огляделся. На пути, ведущем с угольного склада, стояли два паровоза. «Ивана Грозы машина», — отметил Кузьма, скользнув глазами по кабине ближнего паровоза. Бригада была на отдыхе: паровоз слегка дымил и тоненько пищал сухопарником. Выглядел он заброшенным, скучным, словно обиженным своей бригадой. Кряжев с удовольствием прислушался, как шумно, сердито дышала его машина, нетерпеливо требуя себе пути. Кряжев посмотрел назад, на топливный склад, — там среди штабелей угля тоже стояли паровозы: один экипировался, другие ожидали экипировки.

«Однако что же это он меня держит?» — подумал Кузьма Кузьмич про дежурного.

Юрка достал из саквояжа булку, кусок сала и огурец.

— Будешь? — спросил он, обращаясь к Хисуну, сидящему в своей любимой позе — на корточках.

Тот отрицательно мотнул головой и отвернулся. Юрка демонстративно, так, чтобы слышал Хисун, откусил побольше булки, затем отправил в рот ломтик сала и принялся с аппетитом перемалывать пищу. Он неотрывно смотрел на кочегара, и в глазах его бегали бесовские огоньки.

— Тебе бы сейчас квасу, ага? — произнес он и со смаком хрустнул огурцом.

Хисун не отвечал. Шик снова отрезал и отправил в рот сало, откусил от булки, от огурца и пуще прежнего заработал челюстями.

— А еще, говорят, — опять принялся он за кочегара, — рассол здорово помогает. После него, говорят, в голове полное просветление.

— Да отвались ты!.. — не выдержал Хисун и, вполголоса выругавшись, зло, метко сплюнул в дверь кабины.

Шик, перестав жевать, серьезно посмотрел на кочегара и сказал настоятельно и чуть смущенно:

— Ты вот что… ты больше не матюкайся! Ладно?.. Мы не любим этого.

Хисун отвернулся и громко шмыгнул носом.

— Юрка! — окликнул помощника Кряжев. — Сбегай позвони от стрелочника дежурному — чего стоим?

— Ага, — мотнул головой Шик. Сунув продукты в саквояж, он прошелся тыльной стороной ладони по губам и скатился с паровоза.

Состав, приготовленный на пятом пути, сейчас оказался крайним и был хорошо виден Кряжеву. Он протянулся через всю станцию, и головные вагоны его издалека даже казались меньше размерами. И все-таки состав выглядел каким-то обрубленным. В нем не хватало одной, самой существенной детали, и этой деталью должен быть локомотив. Когда локомотив встает в голове длинной цепочки вагонов, состав сразу приобретает законченность. Тогда он становится поездом, и вагоны, еще не тронувшись с места, утрачивают свою инертность. Они словно наполняются внутренней двигательной силой, готовой вот-вот проявиться.

Через одну из тормозных площадок поезда перелезли два человека. Кузьма сразу узнал их: это были помощник и кочегар из бригады Городилова-старшего. Перейдя оставшиеся свободные пути, они направились к своему паровозу. У Кряжева екнуло сердце, и, хотя он поспешил уверить себя, что участковый диспетчер и дежурный по станции все предусмотрели, что Городилов, очевидно, будет дожидаться другого состава — проходящего или формируемого здесь, хотя возможность задержки в Затонье представлялась ему совершенной нелепостью, — обеспокоенность его усилилась.

Из-за будки стрелочника вышел Юрка, и зоркий, как все машинисты, Кряжев еще издалека прочел выражение его лица.

— Ну? — спросил он, хотя уже догадывался, что скажет помощник.

— Припухать, — ответил Юрка, неохотно поднимаясь в кабину.

— Городилов?

— Ага. Не уступает. Его очередь.

— А что дежурный?

— Ждет пассажирского. Сейчас сюда начальник станции с Городиловым придут.

Кряжев быстро прикинул: время, сэкономленное за первую половину поездки, на исходе, бригада может выехать только сейчас или хотя бы через десять — пятнадцать минут; поздней ее уже просто не выпустят на линию. Диспетчеров не уломаешь — пошлют отдыхать, и точка. Да и что это за тонно-километры за счет превышения рабочего дня, кому нужны такие «миллионы».

Вероятность того, что бригада сможет выехать через десять — пятнадцать минут со следующим поездом, была ничтожна. Она почти равнялась нулю. К тому же на станции, как видно, не было другого готового состава. Значит, оставалось одно — упросить Городилова, чтобы он уступил.

Кузьма понимал, что надо именно упрашивать. Формально Городилов прав, и если начать требовать, что называется, наступать на горло, то он лишь вломится в амбицию. Но даже независимо от этого Кряжев знал, что будет именно просить, а не требовать. Он привык смотреть на Ивана Кондратьевича Городилова глазами младшего. В те времена, когда Кузьма только учился на кочегара, Иван Кондратьевич уже ездил старшим машинистом. Глубокое уважение, которое тогда внушил ему, мальчишке-ученику, машинист, не могло развеяться до сих пор.

Он вдруг подумал, что, может быть, дежурный не рассказал толком Городилову, какой он, Кряжев, задумал рейс. И как только это пришло Кузьме Кузьмичу на ум, он, испытывая облегчение, сразу же заставил себя поверить, что дело именно так и обстоит. Конечно, Городилов не разобрался что к чему.

На тормозной площадке крайнего поезда показался начальник станции. Он был молодой еще человек и, стремительно миновав тормозную площадку, легко, ловко спрыгнул с нее. За ним, не отставая, спешил поджарый Городилов.

— Ты что же, товарищ Кряжев, совсем совесть потерял, — еще издали начал Иван Кондратьевич, перегоняя начальника станции и не давая ему даже поздороваться с Кряжевым. Он кипел возмущением, и худощавое лицо его сделалось сейчас особенно вытянутым и острым.

— Тут вот какое дело-то, Иван Кондратьевич… — начал было Кряжев, но Городилов перебил его:

— Знаю, знаю. Слышал вон от этого, — он пренебрежительно кивнул на начальника станции. — А ты мне разъясни, почему из-за твоих скоростных рейсов другие страдать должны? Выходит, наплевать, что другим кисло, лишь бы тебе сладко было. На чужих горбах славу нашить хочешь.

— Нет, вы только послушайте, какую ересь человек несет! — воскликнул начальник станции и всплеснул руками.

Городилов словно ждал этого вмешательства:

— А вы полегче, молодой человек! Здесь вам не студенческое общежитие…

Они вступили в перепалку, начатую еще у дежурного.

Теперь Кряжев почти не вслушивался в то, что выкрикивал Городилов. Перед ним горячился, размахивал руками человек с белыми от седины висками, остреньким носом, остреньким подбородком, остренькой, сухонькой, затянутой в узкий китель фигурой. Все было знакомо в нем. И вместе с тем это был другой, новый, совершенно чужой человек. И слова его были чужие, и злость, и взгляды, и остренькая фигура — все чужое. И, пожалуй, это поразило Кряжева не меньше, чем сам отказ Городилова уступить очередь, чем сознание неизбежности провала поездки.