Прошлогоднее известие о переходе на тепловозную тягу заставило Кряжева забыть о «миллионе». Иное выступило на первый план. Кого пошлют с первой партией на курсы переподготовки, где добыть учебник Тертычко по тепловозам, как подписаться на журнал «Электровозная и тепловозная тяга», каким образом достать комплект газеты «Гудок», чтобы прочесть все, что там сказано о тепловозах, какие лекции намечены в техническом кабинете и удастся ли все их посетить — эти и множество других забот, нужд, вопросов заполнили тогда его жизнь. Осенью Кузьма уехал на курсы переквалификации и лишь к весне вернулся в депо. Тепловозов пока не было, и он снова сел на свой ФД-20-2647. Шли дни. Прежние привычные условия жизни постепенно увлекли его. «Когда еще там придут тепловозы, а пока надо и паровозы как следует использовать» — этот простой житейский вывод заставил Кряжева снова вспомнить о «миллионе».

После нескольких успешных рейсов с поездами рекордного веса, которые помогли расшить Крутоярск-второй в августе, Кряжев примерно на полметра нарастил досками тендер. Сегодня он впервые рискнул использовать этот резерв — набрать в Крутоярске-втором угля на весь новый, увеличенный объем тендера, чтобы, не пополняя запаса в пункте оборота, сразу же отправиться обратно.

Рейс в сторону Затонья заканчивался на редкость удачно. Кряжев надеялся уложиться менее чем за четыре часа. Диспетчер пообещал подготовить в Затонье подходящий по весу состав и с ветерком пропустить Кряжева обратно, в Крутоярск-второй. За два этих рейса, совмещенных в одну поездку, Кряжев должен дать полмиллиона тонно-километров. Если напарник, посвященный в планы Кряжева, сумеет повторить то же самое во второй половине суток, то и выйдет он — желанный, заветный миллион.

Кряжев снова почувствовал рукой скрытые движения в корпусе паровоза и отметил, что подъем кончился.

— Зеленый! — крикнул Шик и так весело глянул на машиниста, что казалось, именно он, Юрка Шик, и зажег этот зеленый огонек на входном светофоре станции.

Теперь оставался самый тяжелый подъем перед Затоньем. Когда-то здесь водили поезда двумя паровозами, но потом машинисты с легкой руки Лихошерстнова отказались от толкачей. Зимой все же случалось, что здесь останавливались поезда — то машина не вытянет, то машинист по неумению порвет состав. Кряжеву удалось избежать этих неприятностей. Тем более он бы мог быть спокоен сейчас, летом.

И все-таки Кряжев волновался больше, чем когда-либо. Им овладело какое-то нервное воодушевление, необыкновенный прилив решимости и упрямства. Он верил в себя и в свою машину, причем его вера в себя и в свою машину сливалась во что-то совершенно единое; ему казалось нормальным, что сзади громыхает состав, в котором только одного груза более чем на пятьсот тонн больше нормы (в последние дни он уже не раз водил такие составы); разумом своим он знал, что впереди не должно быть ничего опасного. И все же боязнь того, что какая-нибудь неожиданность может свести на нет этот давно задуманный, давно подготовляемый рейс, жила в нем, нарастала и сейчас достигла высшей точки.

Поворачивая ручку регулятора, чтобы набрать скорость перед подъемом, он прислушивался к выхлопу пара. Собственно, прислушиваясь к тому, как машина выбрасывает отработанный пар, Кряжев не думал об этом как о чем-то отдельном. И цилиндры, и котел, и топка, и приборы, и корпус паровоза сливались для него в единое целое, которое он мысленно называл «она» — машина. Думая про себя или говоря с другими о «ней», Кузьма невольно подчинялся желанию представлять машину как что-то живое, одушевленное. Когда, приняв машину после заводского ремонта, Кряжев обнаружил, что котел у нее установлен с легким наклоном вперед и что, следовательно, лучше не заливать его водой на полный объем, он, редко вспоминая о самом этом недостатке монтажа, постоянно и твердо знал, что «она не любит, когда много воды». И это «она не любит» представлялось ему как привычка какого-нибудь дорогого ему существа, которую невозможно не учитывать, не уважать. Когда он задумал нарастить тендер, чтобы брать в поездку столько угля, сколько потребуется для оборота «по кольцу», у него возникли сомнения. «А болеть она не будет?» — колебался Кузьма. И это «болеть» он произносил про себя так же, как если бы речь шла о каком-нибудь близком человеке.

Сейчас Кряжев прислушивался к выхлопу пара — дыханию машины — тому самому выразительному и важному, что она сообщала о себе. Давно взяв необходимый разгон, машина вошла на подъем. Пуф-пуф, пуф-пуф, — часто-часто, с энергичным напором выговаривала она, выбрасывая пар. И по тому, как равномерно по частоте, как одинаково по громкости и тону звучало каждое «пуф-пуф», Кряжев слышал, чувствовал, что «она» в порядке, что «ей» хорошо.

По кабине прыгали багровые блики — Шик без всяких напоминаний и подсказываний машиниста еще до подъема открыл дверцу топки и взялся за лопату. Было слышно, как гудит пламя; жар его, вырываясь через дверцу, доставал до Кряжева. Юрка делал ловкие и резкие движения лопатой, забрасывал уголь в те места топки, которые плохо доставал стокер — механический кочегар паровоза.

— Ра-а-аз!.. Ра-а-аз!.. — рявкал с ожесточением Юрка, и кучки угля, срываясь с лопаты, всунутой в дверцы, летели над огненным полем топки точно туда, куда им следовало лететь.

Сказав себе «хватит!» и захлопнув дверцу топки, Юрка покосился на машиниста. Кряжев, зная, что в этот момент помощник должен посмотреть на него, не оборачиваясь, выразил чуть заметным кивком свое удовлетворение.

Шик прислонился к своему окну и вслушался в работу двигателей. Поезд еще шел на подъеме. Машина повторяла свое частое равномерное, но теперь более натужное и злое «пуф-пуф»… Во всей массе ее чувствовалось напряжение, и Юрке казалось, что он ощущает те тысячи тонн, которые совсем недавно, до подъема, легко, словно сами собой, катились сзади, а теперь грозно заявили о своем весе.

Но все это было нормальным, множество раз испытанным, и Шик даже усомнился в правильности действий машиниста на последней промывке: стоило ли так яро настаивать на замене колец, коли машина сейчас работает превосходно. Но сомнение это длилось лишь короткое мгновение. «Ну и дурак ты, — тотчас же обругал себя Юрка. — Кряжев тем и силен, что машину бережет. Он-то не будет ждать, когда она забарахлит, а все для нее заранее сделает».

Словно боясь, что машинист может догадаться о сомнении, на мгновение зародившемся в помощнике, Юрка опасливо покосился на Кряжева. Кузьма Кузьмич сидел, как всегда, неподвижно, твердо и был, как показалось Шику, по-обычному спокоен. Правда, Юрка уловил в фигуре машиниста немножко более сильную, чем всегда, оцепенелость. И черные, поблескивающие, как угольки, глаза его были, пожалуй, сужены больше, чем обычно, а на рябом лице выступила легкая бледность. «Устал, наверное, — подумал Шик. — В последнее время что ни поездка — так две пятьсот, две шестьсот… Зато других увлек и узел расшили». Юрка просто не допускал мысли, что машинист волнуется. Это было бы совершенно противоестественно. Кряжев не мог волноваться, потому что в депо не помнят случая, чтобы ему что-нибудь не удавалось, потому что он всегда знает, что возможно и что невозможно, потому что машина у него самая лучшая и сам он самый лучший и, наконец, просто потому, что он не кто-нибудь, а Кузьма Кузьмич Кряжев.

Юрка приосанился, неторопливо повернулся к окну и, невольно стараясь во всем повторить машиниста, застыл в строгой, невозмутимой позе. Стоило, однако, кончиться подъему, стоило показаться строениям Затонья, как Юрка, возликовав, сразу выскочил из рамок сдержанности и степенности. Он с живостью глянул на часы и, представив себе удивленное лицо дежурного по станции, когда тому сообщили, что их поезд уже запросился в Затонье, пропел: