Он произошел так. Во Дворце культуры химкомбината должен был состояться выездной спектакль железнодорожников — последний спектакль Оли. Предполагалось, что будет еще прощальный вечер, но это уж просто концерт с ее участием и ей посвященный. Так спланировала Галина Ивановна. И эта ее, как казалось Оле, слишком поспешная реакция на заключение врачей была новым, даже более сильным, чем само заключение врачей, ударом. Реакция Бакониной представлялась неожиданным, непонятным отступничеством, ошеломляющим проявлением бездушия.

Все было грандиозно, масштабно: и площадь, которую не охватишь одним взглядом, и сквер, занимавший лишь часть площади, но большой сам по себе, и особенно здание, к которому шла по скверу Оля. В середине здания — колоннада, такая высокая, что массивные двери — их целая шеренга, — темнеющие внизу, в глубине портика, выглядели маленькими. Крылья здания ниже, чем центральная часть его, но все-таки в два этажа, с пилястрами, увенчанными фигурной лепкой. А по краям здания, над темно-красным мраморным цоколем, — широкие террасы… Дворец!

Здание и называлось Дворцом культуры, и Оля подумала, что клуб железнодорожников лишь по недоразумению носит такое же название.

На рекламном щите — три одинаковые афиши. Трижды большими буквами: «Виригин». Известный в стране певец, хотя и не московский, и не ленинградский. Он был на гастролях в Ручьеве.

Сюда, во Дворец культуры химкомбината, Оля приехала на репетицию.

Объяснив придирчивому вахтеру, куда она и зачем, Оля пошла через тишину коридоров и фойе, ступая то на сияющий паркетный пол, то на пламень ковровых дорожек.

Из комнаты возле сцены, где условлено было собраться, донесся мужской голос. Потом возглас Галины Ивановны, и снова мужской голос. Похоже, там о чем-то спорили.

Оля вошла. Наташа Николаева и респектабельного вида мужчина лет пятидесяти стояли у рояля. Галина Ивановна — легкая, стройная, миниатюрная — ходила в возбуждении, поднеся руки к подбородку и с силой постукивая одной рукой о другую кончиками широко расставленных тонких, упругих пальцев.

Занятые спором, они рассеянно посмотрели на вошедшую.

Мужчина сказал:

— Ну, милые барышни, как видно, наш диспут…

— Нет, нет, мы не окончили! — возразила Галина Ивановна.

— Подкрепление прибыло, — улыбнулся мужчина.

— Позвольте вам представить одну из моих лучших учениц — Олю Зорову.

Оля сделала неглубокий книксен. Галина Ивановна, несколько растерянная — мужчина не счел нужным представиться, — сказала:

— А это, Оленька, Виригин.

Поворочав шеей, словно бы воротничок сорочки был тесен ему, певец сказал:

— М-м… так на чем мы? Ага, мы говорили о ваших планах.

— Вы назвали их дерзостью. Думаю, что вы готовы выразиться посильнее: нахальство, профанация. Так?

— Может быть, вы замахнетесь и на полный спектакль? На «Спящую красавицу» или на «Жизель»?

— Почему бы нет? Как раз нынче мы поставили «Жизель».

— Что?! Клубный кружок — и «Жизель»? И кто-нибудь сидел в зале?

— Был аншлаг.

— Аншлаг? — Он расхохотался. — Представляю, что за публика собралась смотреть самодеятельную «Жизель»… Милые дамы, позвольте задать вам один вопрос: вы пошли бы к самодеятельному гинекологу?

В комнате воцарилась тишина. Видимо, и Виригин почувствовал, что перехватил:

— Ну, прошу, деточки, прощения! Мне пора.

— Несколько слов, — остановила его Наташа. Она раньше Галины Ивановны справилась с растерянностью. Как-никак работала в депо, всяких шутников доводилось ставить на место. — Извините, что задерживаю, но несколько слов. — Она помолчала, собираясь с мыслями и делая над собой новое усилие. — Я вот что хотела бы сказать. Когда жители нашего Ручьева приезжают в Москву, Ленинград или Пермь, они прежде всего стремятся попасть на балет. Не все, но многие. Десять лет назад ничего подобного не было, потому что в Ручьеве не было нашего народного театра. Вам говорит это о чем-нибудь? Позвольте, я не кончила. Еще немного. Когда в Старомежске был на гастролях Пермский театр оперы и балета, прима балета, — Наташа назвала фамилию, — приезжала в Ручьев. В «Лебедином» она танцевала Одиллию, я — Одетту. В следующий вечер мы дали фрагменты из «Спартака». Прима исполнила партию Эгины, а вот Оля Зорова — Фригии. Надеюсь, вы не подумаете, что ведущей актрисе такого прославленного балета, как пермский, просто захотелось блеснуть мастерством на нашем фоне. Значит, не такие уж мы неумейки… Да, у каждой из нас есть какой-то частный недостаток, который мешает нам уйти на профессиональную сцену… Не буду кривить душой: когда это обнаруживается, нам очень больно. Очень! Я тоже мечтала о профессиональной сцене. И что там говорить — разочарований и слез было! Что там говорить! Но от правды никуда не денешься. Отрезано, никаких иллюзий. И все равно, если бы вдруг вернулось детство, если бы мне стало семь-восемь лет, я опять пошла бы во Дворец, в студию. С еще большей радостью пошла бы!

И вот тогда Оля сказала:

— А я бы — нет.

Галина Ивановна и Наташа посмотрели на нее, обомлев.

— Я бы ни за что! — громче, злобнее повторила Оля. — Господи, если бы я знала, если бы я знала, я бы никогда, никогда! — Она еле сдерживала слезы. — Что я понимала, когда меня записали в кружок? Девочка. Что я понимала? А потом я попала к вам, Галина Ивановна. Тоже, в сущности, еще девочкой. И вот вы вырастили нас, многому нас научили. А зачем? Ведь на муку, на муку вы нас вырастили. Это же невыносимо: ты любишь танцевать, ты всю себя отдаешь этому, трудишься в поте лица, идешь на какие жертвы! И ждешь, что тебя заметят, возьмут в большой балет. Ждешь, ждешь, а время идет — и ничего. Ничего! Я позакрывала бы все эти Дворцы и Дома культуры, заколотила бы окна и двери! Разожгут в человеке страсть, заманят, завлекут, а потом — пшик. Сколько нас, самодеятельных танцоров, певцов, музыкантов, которые не пробились в профессиональное искусство! Тысячи. Тысячи трагедий! Я бы все это закрыла, запретила. Пусть только профессионалы, только счастливые танцоры, счастливые певцы… Лучше не знать, что в тебе есть талант. Потому что это невыносимо, невыносимо!

Она выбежала из комнаты и только в лесу, отделявшем химкомбинат от основной части Ручьева, пришла в себя, обрела способность отчетливо видеть, где она, осознать сполна, что она натворила.

Как это случилось? Сдали нервы. Выплеснулось все, что незаметно накапливалось в ней, о чем она не позволяла себе задумываться, а тут вдруг вырвалось, оформившись в неожиданно точные слова.

Ее не мучило раскаяние за ту неслыханную обиду, которую она нанесла Галине Ивановна, — оно пришло после.

В «Арфу» Вадим завернул в сырой ветреный день поздней осени. Увидел, как у окна за высокими круглыми столами девушки пили мелкими глоточками чай, сдувая в сторону пар и грея о стакан руки. Перед девушками стояли тарелки с какой-то едой, но начали они с чая, и, хотя Вадим недавно пообедал, ему захотелось немного постоять вот так же, понаслаждаться горячим. Да и времени было вдосталь. Купил билеты в кино, но до сеанса еще два часа.

Он не был усердным слушателем курсов. Программа жесткая. Как на марше. Семинары, зачеты, лекции, опять семинары, опять зачеты… Гонка. Давай, давай! Обрыдло. Подумывалось: а на кой тебе ляд? Работал в депо, и ничего этого не висело над тобой тучей. Техникум? Ну, с ним легче. Халтурка! Да и техникум… По совести сказать, на курсы поступил, чтобы от техникума отделаться. Курсы — два года, и диспетчер.

О диспетчерском пульте он нет-нет да подумывал еще задолго до того, как ушел с локомотива. Канули в прошлое времена, когда для подростка из железнодорожной семьи место помощника машиниста было как сияющая звезда. Взойти на локомотив — это словно жар-птицу поймать. «Наш паровоз, вперед лети…» Какая профессия! Тебя могут вызвать в рейс в любое время суток, и ты, будто пограничник на заставе, всегда готов заступить на пост. Машина — красивая, могучая — стоит на пути и, словно преданное тебе, умное, живое существо, ждет движения руки машиниста, чтобы, напружинившись, стронуть состав — припаявшуюся к рельсам махину в тысячу тонн весом, а потом ринуться вперед, дать волю своей силушке. Какая профессия!..