В Ручьеве они встречались всего несколько раз. Случайно. И всегда были при этом не одни. Перекидывались несколькими фразами. От продолжения разговора старались уходить, испытывая при этом некоторую неловкость. Расставались без сожаления, даже с некоторым облегчением. Оля туманно помнила, что в раннем, таком далеком-далеком детстве она и Вадим жили рядом, даже играли вместе. В первую их встречу в Ручьеве в ней шевельнулось любопытство — какова его судьба?
Вадим немало слышал о ней, часто встречал ее фамилию в афишах. Случалось, видел Олю и на сцене. Не позавидовал, хотя аплодисменты, выкрики «Браво!», цветы — всего этого было навалом, но подумал: вот она знает, чем ей заниматься, что любить, а он все меняет занятия, все мытарится. Дело делает и по делу голодает. Работал на электровозе — не то; теперь слесарь на ремонте электровозов — не то. А что «то»? Лишь одно ясно: как и жизнь отца и матери, его жизнь навсегда будет связана с железной дорогой. Сколько он себя помнит, мир железнодорожного транспорта и мир его дома всегда составляли единое целое. Это был воздух, которым Вадим дышал всю жизнь… У нее, у Ольги Зоровой, совсем иной мир. Не то чтобы высокий, исключительный, вознесшийся над его миром, внушающий робость и почтение. Нет, но другой мир, другая, далекая, не касающаяся его, сторонняя жизнь.
Память Вадима хранила отчетливую картину длинного, бог мой, какого длинного — как улица! — коридора, светловолосую девочку с большим бантом и в фартучке с зайчиком на кармане; тетю Ксению, высокую, красивую; раздражающе острый и восхитительный вместе аромат, который возникал, едва она приближалась, и долго еще оставался, когда ее уже не было; прорывающийся моментами запах папирос, тоже приятный и почему-то пряный. «Зятек!» — произносила она. Смысл слова не был понятен, но звучало оно умиленно и весело… Он отчетливо помнил все это, и вместе с тем все это словно бы происходило не с ним, Вадимом Пироговым, а просто ему случилось когда-то видеть кого-то другого с той девочкой и с той тетей.
Лишь однажды в Ручьеве они сравнительно долго пробыли в одной компании. Когда разошлись, мысли Оли тотчас обратились к единственно важному для нее — балету. Кому поручит Галина Ивановна заглавную партию в «Жизели»? Сегодняшняя проба Наташи Николаевой была удачной. Наташа — нормировщик локомотивного депо. У Галины Ивановны уже лет десять, а то и больше. Девчушкой к ней пришла. Прочла объявление, что студия открывается, что детей набирают. А теперь — одна из ведущих солисток… Чего там, надо признать, осталась сегодня Галина Ивановна довольна пробой. Наташа прекрасно вошла в образ. А сцена сумасшествия Жизели! Никакого нажима, все убедительно… Удастся ли превзойти ее? Да, Оля весь вечер думала только об этом.
А встретились с Вадимом в тот вечер невзначай, во Дворце культуры. Вадим, Вася Николаев — брат Наташи, слесарь депо, и еще один парень, приметного, щеголеватого вида, гадали у кассы, пойти ли им на фильм, когда Оля и Наташа спустились вниз после репетиции.
— Вот, Олик, познакомься: неразлучная троица, — сказала Наташа. — Знаешь, как зовут себя? Тара, Бара, Растабара. — Она указала подруге на незнакомого парня. — Шурик Виткалов, то бишь Растабара. С ним поосторожней: рекордсмен города по прыжкам в высоту. Ручьевский Брумель. У нас в депо его на руках носили, а он взял да перемахнул на завод электронного оборудования.
— Не я первый, не я последний, — весело комментировал Шурик. Предложил: — Девочки, а не посидеть ли нам где-нибудь за столиком? Только, чур, не размениваться на пиво и бутерброды в здешнем буфете. Берем курс в одно интеллигентное кафе. Не пугайтесь: тяжелого оружия там не держат — только сухое вино. К нему фруктиков, шоколаду…
— Разбогател, Витёк? — заметила Наташа.
— А что, в депо, что ли, на железке: ни вару, ни товару. Электроника! Государство ценит.
Молчавший до этого Вадим неторопливо повернулся к Виткалову:
— Эх ты-ы, перебежчик.
Нельзя было понять, то ли он шутил, то ли упрекал добродушно.
— Кому-кому, а тебе, Тара, я бы не советовал по этому поводу.
Они вышли из Дворца на бульвар.
— Ну как, девочки? — напомнил Шурик.
— А может, я как раз не против этого… — Наташа запнулась, вспоминая — …тяжелого оружия. Давайте в ресторан «Шпалу», а?
Ресторан «Шпала» — место на лужайке возле пролома в бетонной деповской ограде, облюбованное охотниками разделить на троих: на лужайке стояли штабеля шпал — можно с удобством расположиться.
— Как-нибудь мы возьмем и сожжем эти шпалы, — добавила сердито Наташа.
— Ой-ой! Кто это «мы», Натуленька? — поинтересовался Виткалов.
— Внесу предложение на деповском комитете комсомола.
— А шпалы принадлежат дистанции пути. Симпатичная назревает ситуация: комсомол поджигает чужое имущество.
— Тебе-то что? Ты вообще с транспорта ушел.
— Но куда? Электроника! Высшая ступень техники. У нас там будьте покойны!
— Эли-ита. Белая косточка, — вставил Вадим. — А тебя, между прочим, учили ремонтировать локомотивы.
— А тебя, Вадик, между прочим, учили на помо-о-щ-ника машиниста, — парировал Виткалов, беззлобно передразнивая манеру Вадима говорить, растягивая слова, неспешно подбирая их и отделяя одно от другого паузами. — Однако ты перешел в ремонтный. И я тебя понимаю: у помощника машиниста жизнь — не сахар. Где-нибудь на разъезде ночью, в метель чесать вдоль пути, проверять состав. Ни черта не видно, холод, ботинки полны снегу… Я понимаю.
— Брось, Виток! — вмешался Вася. — Думаешь, Вадим из-за того, что трудно?
— А что, из-за того, что легко?
— Не знаешь, а говоришь.
— Ладно, Бара, пусть не знаю. Пусть! Только я вам, ребята, вот так, на фактах, наглядно. Патриотизм железнодорожный, говорите? Присохни к железке на век? До упора, да?.. Ладно, разберемся. Известно, мы, Виткаловы, — династия. О нас в газетах и все прочее. Дед поступил в депо еще до революции. Полвека на колесообточном станке. У тебя, Пирог, волос столько нет, сколько через его руки колесных пар прошло. Теперь отца возьмем. Тоже всю жизнь в депо. Слесарь по ремонту оборудования. Бог в своем деле! А что имеет? Я на электронке в окончательную, за полмесяца, получил столько, сколько он вместе с отпускными. Улавливаешь? Поет вслед за дедом: как ты посмел уйти? Мы — династия локомотиворемонтников! Наш родной транспорт, наша дорогая железка!.. А в отпуске как следует погулять не на что.
— А ты отцу своих не предложил? — спросил Вадим.
— Предложил.
— Он, само собой, не взял… Слу-ушай, а он тебе не врезал? — Выражение добродушия не сходило с лица Вадима, но в голосе его прозвучала жесткость. — Давай я за него.
Шурик надулся, замолчал и вскоре же сухо распростился.
— Бедненькие! — сказала Наташа. — Распадается ваша троица. Только два угла осталось. Тара и Бара и никакого Растабары.
— Свистун! — буркнул Вася.
Вадим заметил с горечью:
— Не на-адо! Брось! — смущенно покосился на Олю и Наташу.
А потом Оля повернула к своему дому, и, как ей показалось, эпизод этот тотчас забылся. Да и почему могло что-то запомниться Оле в этой ненужной, неинтересной ей встрече?
Было это весной, а зимой обнаружилось, что нет — отпечаталось в памяти. Словно бы автоматически сработал фотоаппарат, только снимок до поры до времени хранился непроявленным. До того момента, когда он проявился, прошли месяцы, в которых события накатывались одно на другое, месяцы потрясений — целая жизнь.
Три обстоятельства обусловили решение Оли снова ехать в Старомежск поступать в институт. Приговор врачей — обстоятельство, которое мать считала определяющим, а отец — важным, догадываясь, однако, что есть еще кое-что, отчего Оля приняла решение ехать. Обстоятельство второе — о нем не догадывались ни отец, ни мать: Оля не верила заключению ручьевских врачей, считала, что оно сделано под нажимом матери, рассерженной переговорами, которые Оля вела с Театром оперы и балета в областном центре и куда дважды ездила на просмотр. Хотя в конце концов ей отказали в приеме в труппу, Оля не потеряла надежды, потому что в Старомежске — это уже соседняя область — тоже есть Театр оперы и балета, и разве там не могут отнестись к ней внимательнее и благосклоннее? Обстоятельство третье — то самое, о котором по еле уловимым признакам, скорее даже интуитивно, догадывался отец — разрыв Оли с Галиной Ивановной Бакониной.
