Когда он получил новое назначение, Галина Ивановна осталась в Ручьеве. Минул месяц — она здесь, а он там. Три месяца — она здесь, он там. Полгода, год… Это любящий-то супруг?.. Живет как ни в чем не бывало без любимой жены. А любящая жена не едет к мужу. Не-ет, что-то у них не так. Скорее всего нет любимой жены. Любящая жена есть, а любимой нет. И семьи по сути нет… Только через полтора года она уехала к нему. Видно, как-то поладили. Смирился Баконин. Старой партийной закалки человек. Прежними категориями мыслит: никаких разводов, женился — живи. Не срамись, не марай партийной чести. А нынче за тещей и тестем приехал.

А если не за ними? Если только говорит, что за этим приехал в Ручьев?

Ощущение того, что Баконин где-то совсем рядом, ощущение его присутствия, его близости сделалось вдруг столь отчетливым и сильным, что подумалось: вот она встанет сейчас, вот пройдет несколько шагов до входной двери, распахнет ее — и он там, у двери: стоит, улыбается.

Из передней послышалось — теперь уж это не было фантазией, — как поворачивается ключ в замке. Алексей.

Войдя в комнату, он быстро глянул на стенные часы. Это не ускользнуло от обостренного взгляда Зоровой.

— Что, небось опять хоккей?

— Ну, еще не сейчас… Футбол… Все равно ты ничего не смотришь… Ужинала? Я принес.

— Сделай себе яичницу.

— А ты?

— Ладно, ладно. Иди поджарь.

Она без обиняков давала понять: хочу быть одна. Но он, постояв в нерешительности, присел на кресло.

— Тут вот какая история… В общем, на вот, прочти. От Ольки. — Он протянул ей письмо.

— Когда пришло? Я открывала ящик, ничего не было.

— Ну… ты прочти, прочти!

Она побежала взглядом по строчкам. Лицо ее сделалось алым, глаза то расширялись, то щурились в изумлении и гневе.

Прочла один раз, потом второй — медленно.

Сложила листок, вложила в конверт и даже клапан конверта с подчеркнутой тщательностью закрыла.

— Ну что, добренький папа?

Он знал: надо молчать. А она пусть выхлестнет все. Да и что, собственно, он мог сказать?

— Возьми эту мерзость! — Ксения швырнула письмо на стол. — Возьми и радуйся. Радуйся! Млей от счастья!

Ее слова почти не задевали его. Главное, он решился, показал письмо, и она знает все. Не то чтобы гора с плеч, и все-таки он испытывал некоторое облегчение.

— Скажешь ты что-нибудь или нет? Она тебе пишет. Тебе, а не мне.

Он пожал плечами.

— Когда ты получил это?

— Утром.

— И скрыл. Я была у тебя, а ты — ни слова. Может, вообще хотел утаить?

— Ну что ты в самом деле? Подумай, что говоришь? Тебя же хотел пощадить.

Она закурила. Камышинцев сидел, согнувшись, на краю кресла и тер шею. Было жалко жену. Понимал и ее гнев, и ее боль.

— Нет, какова, а? — снова заговорила Ксения. — Уже живут. Как все просто! Чего ж написала? Тогда и писать нечего. Или на тот случай, если родители потребуются? Как же без родителей? Мало ли что… Чуть что — помогите! И так каждые полмесяца посылаем. Теперь давайте больше. Как же без родителей? Вот так вот взять и сойтись — это мы можем, а если что случится, если беременность… — Ксения внезапно умолкла и посмотрела на мужа: — Постой, а может, она уже? Потому и написала, что — уже. Ну нет! Я ей не нянька. Ну нет! Я ей не…

— Думаю, написала бы, — сказал Камышинцев. — Не скрыла бы.

Пожалуй, он и в самом деле был уверен: дочь не скрыла бы. От него, во всяком случае. Вот так же, как сейчас, написала бы ему. Но не матери.

Она прочла его мысли.

— Нет, посмотрите, какова, а? «Дорогой папочка, мы с Вадимом…» А матери ни полслова. Чтобы уязвить, чтобы поглубже, побольнее.

В этот момент Камышинцев полусознательно, сам от себя того не ожидая, глянул на стенные часы. Может, он потом даже чуть покосился с тоской на телевизор. А может, нет. Все произошло в единый миг.

— Что? Футбол? Тебе бы только футбол! Тебе бы только глазеть, как двадцать или сколько там болванов гоняют мяч! Что тебе еще, кроме этого?! На что еще хватит! На, смотри! — Она рванулась к телевизору, нажала кнопку и тотчас ушла в спальню.

Камышинцев достал из письменного стола пачку «Беломора», взял пепельницу и, выключив телевизор, ушел на кухню. Дома он курил только там. И какое бы ни было время года, открывал фрамугу. Издавна так — берег здоровье дочери. Теперь уже стало привычкой — уходить курить на кухню. И еще это стало прикрытием уединения. Впрочем, кухня вообще была больше его территорией, нежели жены, — Ксения не очень-то занималась хозяйством.

Переболел ли он уже Олину новость или еще будет вдосталь переживаний — это уж его собственное. Сопереживания, сближения, которое обычно наступает у супругов в трудные моменты, он знал, у них не будет.

В передней зазвонил телефон. Камышинцев прошел к нему, взял трубку.

Нод.

— Извини, Алексей Павлович, что беспокою дома. Доброго здоровьечка!..

«Доброго здоровьечка!..» Ясненько. Все ясненько по вступлению: сейчас скажет насчет вагонов для химкомбината. Генеральный нажал.

А надежда, оказывается, была, теперь Камышинцев понял это. Была тонюсенькая ниточка надежды: может, нод все-таки поддержит, может, все-таки согласится, что надо наказать химкомбинат, не давать вагоны. Теперь ниточка оборвалась. Чудес не бывает.

Он почти не слушал нода.

А как бушевал «папа» каких-нибудь десять часов назад у себя в кабинете! И совещание-то созвал именно потому, что вагоны превращаются в склады на колесах на подъездных путях клиентуры, а железнодорожные командиры не проявляют требовательности. Какую мрачную картину нарисовал, как сгустил! Негодовал, взвинчивался. Дойдя до высшей точки кипения, долго балансировал на предельной ноте, наэлектризовывал присутствующих демонстрацией своей потрясенности… Сначала он не называл Камышинцева, хотя Сортировка, как и химкомбинат, была в подтексте. Но вот появилась секретарша и что-то шепнула Ксении, та вышла, и нод, прорабатывавший в этот момент обычного именинника всех совещаний, начальника вагонного депо безответного бедолагу Пудова, навалился на Ручьев-Сортировочный. Послышалось: «Только на химкомбинате сотни невыгруженных вагонов! Мы схватили за горло дорогу. Начальник дороги звонит каждый час…» И еще круче: «Это граничит с преступлением. Нет, это и есть преступление!..» Как обычно случалось, он умолк вдруг и после паузы произнес негромко: «Может, кто-то на меня обидится за слишком сильные слова. Прошу извинить! Но ведь невозможно терпеть…» И новая спираль.

Сейчас, подобно доброй реченьке, журчал в телефоне ровный голос. В нем были и дружеские интонации, и участие. Даже вразумляя: «Как — не дашь вагоны? Шутка ли — химкомбинат! У генерального прямой провод с Москвой», — нод добавил сочувственно: «Куда денешься, что поделаешь».

И эта шитая белыми нитками уловка, этот маневр удались: Камышинцев размяк. Когда Веденеев сказал: «Распорядитесь, пожалуйста», — ответил: «Хорошо». Повесив трубку, Камышинцев связался со станционным диспетчером и приказал подать вагоны на фронты погрузки химкомбината.

Подумал горестно: ну и дерьмо я, ну и тряпка! Гнать меня с Сортировки поганой метлой.

Повздыхал, поутюжил шею. Вернулся на кухню, присел у окна. Во второй раз за сегодня подумал с удивлением: с какой стати ему-то генеральный звонил?

На улице было тихо. Дворец культуры сиял всеми своими окнами. За ними двигались силуэты людей. Что там сегодня? Вечер танцев? Концерт?.. Не счесть, сколько раз в такую или более позднюю пору стоял он вот так же у окна, смотрел на подъезд Дворца и ждал, когда между колонн на широкой лестнице покажется Оля. Обычно появлялась она не одна, с подружками. И руководительница театра балета маленькая, изящная Галина Ивановна Баконина часто была вместе с ними. Если она с ними, Олю скоро домой не жди. Провожаются до глубокой ночи. Возбуждены, увлечены — говорят, говорят… Или же только вдвоем выбегут — Оля да Наташа Николаева, тоже солистка балета, племянница знаменитого бригадира башмачников. Спорхнут быстро-быстро по ступенькам, болтая о чем-то… Наташа худенькая, стройная, легкая: на высокой шее — маленькая аккуратненькая головка. Оля чуть полнее, ростом пониже. Волосы спадают на спину и плечи светлым потоком. Удивительные Олины волосы — шелковистые, густые, слегка вьющиеся. Где бы ни случалось появляться Оле, на них обращали внимание, оборачивались. Можно было подумать, что она только и делает, что ухаживает за своими волосами, всячески холит их. На самом деле ее чудесная прическа не стоила Оле почти никаких усилий: просто выпала ей такая вот удача, редкостные эти волосы. Перед тем как бежать на работу или во Дворец, лишь чуть задержится в передней у зеркала, небрежно проведет раз-другой щеткой по волосам.