Перед ним стоял высокий парень в тренировочных штанах, фигурой будто скопированный со Шварценеггера. Лоб его был шириной не более двух пальцев, шея толстая и короткая, подбородок — выдающийся вперед. Короче, у него был вид типичного качка из провинции. С этим контингентом Парнов давно не сталкивался, однако исходящая от парня смутная угроза заставила его пропустить мимо ушей обидную реплику о козле, да еще к тому же старом. Кроме того, парень мог оказаться приятелем или родственником зеленоглазой и, может быть, имел полное моральное право защищать ее от преследования.

— Да я хотел только спросить… — растерянно пробормотал Парнов.

— Чего спросить, чего тебе надо? — с вызовом надвинулся на него незваный защитник угнетенных. — Чего, в нюх захотел?

Парнов «в нюх» не хотел, но стерпеть оскорбления не мог.

— Да пошел ты, — нехотя отозвался он, замечая боковым зрением, что девушка не уходит, молча наблюдая за происходящим.

— Чего?! — взвился «Шварценеггер» в тренировочных штанах, растянутых на коленках. — Ах ты, пидор!

— Отвали, — хмуро процедил сквозь зубы «старый козел» и «пидор» одновременно, вспомнив суровую дворовую юность. — Если не хочешь схлопотать…

И тут же чувствительный меткий удар превратил нос Парнова в мокрое бесформенное месиво. Он инстинктивно замахал руками, стараясь достать до обидчика, но тот на пружинящих ногах прыгал вокруг него, ядовито приговаривая:

— Ну давай, давай…

Началась драка — бестолковая, дурацкая, когда один из дерущихся не имеет ни желания, ни возможности драться, в то время как другой полон истинно комсомольского энтузиазма и выдает тумаки так же умело, как торговка семечками свой товар.

Пару раз кулаки Парнова отскакивали от твердого, как доска, живота неприятеля, в то время как кулаки обидчика молотили его живот с прилежностью, с какой добрая мать взбивает на ночь подушку любимому дитяте. Кроме того, почему-то его нос особенно полюбился противнику и вскоре на светлый летний костюм закапали черные горячие капли.

— Ах ты, гаденыш, — были последние слова Парнова, перед тем как улечься на землю и доверчиво приникнуть щекой к грязному асфальту, причем в кожу больно впилась зубчиками пивная пробка. Дальше все было черно и тихо, как в желудке у негра в безлунную ночь…

…Парнов пришел в себя от влажных и ласковых прикосновений. Он приоткрыл заплывший глаз — перед ним на коленях сидела та самая девушка и осторожно обтирала лоб мокрым платком. Ссадины на лбу и на щеке жестоко щипало от прикосновений, но взгляд зеленоглазой был исполнен такого сочувствия и нежности, что это подействовало на «раненого» лучше оживляющей воды.

Кряхтя и сдерживая стон, он осторожно поднялся. Девушка, бережно поддерживая его под руку, повела к дому.

— Куда мы? — слабо шепнул пострадавший не в силах сопротивляться.

Девушка не отвечала. Они поднялись на третий этаж и вошли в обыкновенную квартиру. Усадив избитого в кресло, зеленоглазая неслышно удалилась, скользя как ночная тень.

Девушка, по всей видимости, оказалась глухонемой. Она ничего не говорила, а на все вопросы Парнова отвечала только кивком или жестами. Она была совершенно необыкновенно, фантастически красива — и притом немая. Неспособность ее говорить вызвала в Парнове странное чувство жалости, страха, какой-то заманчивой таинственности, ощущение опасности, вкус необыкновенного приключения.

Она повела его в душ, сама раздела быстрыми умелыми руками, вымыла, едва касаясь его тела нежными движениями, — Парнов немного смущался, неожиданно оказавшись в чем мать родила перед новоявленной Афродитой, но ведь она была глухая, она не слышала его оправданий. К тому же она была немая и не могла никому рассказать о том, что происходит, — и это отчего-то его успокаивало.

Потом они сидели на ковре посреди комнаты. Тихо канючила музыка, создавая необходимый романтический антураж. Они пили вино из дымчатых, запотевших от холода бокалов, ели виноград — девушка брала виноградину в рот, зажимала острыми белыми зубами и подносила ее к губам своего визави. И постепенно все непонятнее было, где кончался виноград, а где начинался бесконечно долгий поцелуй. Они не говорили, им достаточно было жестов, улыбок, взглядов — вечного языка тела, который уничтожает барьеры, сближая короля и свинарку.

Дальнейшее представлялось Парнову странной комбинацией в калейдоскопе, хаотичным нагромождением обрывков сна, цветных пятен, сумасшедших поступков и еще чего-то такого неизъяснимого, от чего остался странный сладковатый привкус во рту и ощущение бесконечного падения в пропасть. Он помнил только извивающееся в его руках золотистое тело, шелковистые волосы, укрывшие его полупрозрачным покрывалом, малахитовый блеск влажных глаз, острый язык, проникающий в глубь его полуоткрытого горячего рта, прохладу мелких зубов — и мучительно прекрасный заключительный стон, отозвавшийся грозовым раскатом где-то за окнами.

Потом он заснул — провалился в приятную черную бездну, сладкую и липкую, будто рот девушки, только что евшей леденец. Он спал долго, но без снов, спал и не мог проснуться, не мог разлепить глаза, хотя его тело уже хотело новой погони, новых объятий. Еще находясь под дремотной пеленой сна, не открывая блаженно слепленных сном глаз, он уже начал новые ласки, отыскивая потаенные места, открытые им накануне, места, в которых, он знал, было новое блаженство, новое счастье, новый мир…

Его рука прошлась по гладкой коже, дурманно пахнущей чем-то горячим и пряным, едва коснулась выпуклого соска, поднялась по плавному изгибу шеи, затронула колючий шершавый подбородок — и недоуменно замерла. У того сладостного тела, которое сводило его с ума накануне, была такая же нежная кожа, такая же плавная шея, выпуклый сосок, но у него не могло быть такого шершавого и колючего подбородка! Никак не могло!..

Парнов приоткрыл было глаза, но в комнате было еще темно. В это время лежащее рядом тело с готовностью отозвалось на нежный призыв и прижалось к нему, точно изнывая от страсти. В ответ на прикосновения нежные пальцы погладили его, опускаясь по животу, и он блаженно зажмурился, ища губами податливые мягкие губы…

Вместо этого губы вновь уткнулись в что-то жесткое и колючее, как верблюжье одеяло. Не веря собственным ощущениям, рука Парнова стала пробираться вдоль лежащего рядом тела, двигаясь осторожно, как будто разведчик на вражеской территории. Плоский и упругий живот с нежной молодой кожей закончился, рука погрузилась в жесткие завитки, потом стала пробираться все ниже и ниже. Но о ужас!

— Ай! — Парнов вскочил как ошпаренный и спрыгнул с кровати.

— Ну чего ты, — недовольно произнес грубый мужской голос и примирительно-нежно закончил: — Иди-ка сюда! Ну!

Ничего не соображая со сна, Парнов суетливо стал искать свою одежду, но вместо нее в темноте он нашарил бутылку, ногой раздавил гроздь винограда, с гневом вытер ступню об ковер и тут же с хрустом смял валявшийся возле кровати бокал.

— Ну чего ты, брось ломаться, иди сюда! — послышался требовательный мужской голос, в котором уже сквозили обманутые ожидания, нетерпение пылкого любовника и ночная, с ума сводящая горячка. — Ну все же классно было, чего ты!..

Крепкая мускулистая рука нашарила ногу Парнова и страстно повлекла ее к себе.

— Оставьте меня! — истерически взвизгнул Алексей Михайлович, пытаясь освободиться. — Вы не смеете!

Наконец он дрожащей рукой нашарил выключатель на стене. Вспыхнул ослепительный свет.

Парнов в ужасе увидел остатки вечернего пиршества на ковре, смятые простыни и коренастого молодого мужчину, раскинувшегося на диване. В нем Парнов с ужасом узнал своего недавнего обидчика в трениках. Обнаженным он казался еще лучше, чем в тренировочных штанах, лениво возлежа в позе фавна, совершающего послеобеденный отдых, и демонстрируя только что восставшую для нового подвига плоть.

— Вы с ума сошли! — только и смог прошептать Алексей Михайлович, остолбенело глядя на своего партнера по кровати.

— Ну чего ты вскакиваешь, — между тем недовольно проговорил тот, одной рукой с наслаждением почесывая ляжку. — Иди ко мне, я тебя поцелую, детка… А ты, оказывается, классный парень… Иди, я сделаю тебе все, чего ты хочешь…