Менее чем в ста метрах от главного входа в казармы мотострелкового полка стояла телефонная будка. Два раза в неделю к ней подходил служащий из телефонного управления и извлекал из кассеты накопившиеся в ней монеты. Их поступление можно было наблюдать почти непрерывно. Один шутник из штабного взвода назвал очередь, устанавливавшуюся здесь каждый вечер после окончания занятий, «социалистическим содружеством ожидающих».

Унтер-офицеру Бретшнейдеру повезло. Оба товарища, стоявшие перед ним в очереди, говорили мало. Он даже пропустил одного из ожидавших вперед.

Телефонная книга была прикована к будке цепью, как злая собака, но унтер-офицеру не понадобился этот растрепанный том. Он поставил перед собою целый столбик монет по 20 и 50 пфеннигов, достал блокнот и набрал нужный номер. Только третья попытка оказалась успешной: ответила его сестра Сабина. Она ожидала второго ребенка. Ее муж, учитель родного языка и истории, усыновил внебрачного Стефана, которому уже исполнилось полтора года, и искренне полюбил мальчика, совершенно не похожего на столяра.

— Алло, Карл, наконец-то ты надумал позвонить!

Радость Сабины по поводу неожиданного звонка была совершенно искренней. Брата она не видела уже больше года, со времени своей свадьбы.

— Как твое здоровье? Как Рут и ваши двойняшки?

Ты знаешь, Гудрун обручилась с парнем из Вроцлава, а ведь ей еще нет семнадцати…

Карл Хейнц прервал поток новостей, передаваемых сестрой:

— Твой муж дома?

Сабина, несколько удивившись, позвала мужа, оторвав его от телевизора. Карл Хейнц Бретшнейдер коротко объяснил шурину, в чем дело: ему нужна формула для расчета силы возвратно-боевой пружины.

— Нужно поискать, — пробормотал учитель. — А сейчас по телевизору показывают Саковского.

— Поищи. Я жду. Да нет, сейчас же! Бог мой, не уйдет никуда твой детектив. Ты сможешь посмотреть его, когда будут повторять. Что? Германистика? Скажи лучше прямо, что ты в технике ничего не смыслишь! Да-да, хорошо, спасибо. Привет Сабине!

Рассерженный, он повесил трубку, заглянул еще раз в блокнот и набрал новый номер.

Какой-то ефрейтор сунул голову в дверь будки. Снаружи роптало «социалистическое содружество ожидающих».

— Прошу прощения, — промолвил строго Карл Хейнц Бретшнейдер. — У меня служебный разговор.

Но ефрейтор оказался упрямым.

— Простите, товарищ, но у меня крайне важный вопрос. Я очень быстро!

При условии, что он останется в будке, унтер-офицер согласился уступить телефон. Ефрейтор протиснулся к аппарату, а Карл Хейнц раскрыл справочник и начал водить пальцем по столбцам фамилий. Парикмахер… Журналист… Кровельщик… Архитектор… Архитектор? Этот, вероятно, должен знать. Хотя вряд ли. Косметичка… Монтер…

Ефрейтор беседовал со своим отцом, работавшим на пивоваренном заводе. Они договаривались о доставке в качестве подарка ко дню рождения сына ста литров пива, детали этой операции обсуждались тщательно, и конца им не предвиделось.

Невольно слушая болтовню ефрейтора и улыбаясь, Бретшнейдер продолжал поиски, пока не нашел под буквою «л» то, что ему было нужно: «дипломированный математик». Вскоре он уже разговаривал с ним по телефону. Математик не задавал лишних вопросов, попросил минутку подождать и продиктовал требуемую формулу. Унтер-офицер повторил каждое слово и тщательно записал. Он не заметил при этом, как его лоб покрылся потом, капли которого стекали по щекам.

— Как? Модуль? Это, пожалуй, не нужно, герр дипл… коллега… Спасибо, товарищ, большое спасибо.

При выходе из будки его встретил гул недовольных голосов многочисленной очереди. Он не обратил на него внимания. Все его помыслы были о содержании записанного. Он на ходу вытер платком лицо. Его губы беззвучно шевелились: «„Эф“ равно модулю скольжения, помноженному на диаметр, умноженный на восемь. Нет, помноженный на путь пружины и восемь». Таких, как Шорнбергер, нужно запускать на Марс в ракетах без устройства для возвращения…

Стол, удерживаемый за ножку одной рукой, парил в воздухе. Йохен Никель с часами в руках смотрел то на секундную стрелку, то на дрожащую от напряжения руку Михаэля Кошенца. Силач вновь демонстрировал свою мощь. Он должен был продержать стол шестьдесят секунд.

— Тридцать четыре, тридцать пять, тридцать шесть… — считал Йохен Никель.

Гобоист Хейнц Кернер сидел согнувшись на своей койке, и писал.

— Прекратите же наконец эти глупости! — воскликнул он с раздражением, но Йохен Никель барабанил, не обращая на него внимания:

— Тридцать девять, сорок, сорок один…

Бруно Преллер возился в своем шкафу, все предметы в котором содержались в строго установленном порядке: слева сверху вниз — белье, закрытая полка — для личных предметов (посуда, принадлежности туалета), далее — полки для письменных принадлежностей, спортивной одежды, обуви. На правой стороне головные уборы и верхняя одежда. Отверстия для вешалок располагались в задней стенке шкафа. Строго запрещалось забивать в стены шкафа гвозди и крюки. Маленькое распятие на правой внутренней стороне дверцы шкафа было прикреплено прозрачной клейкой лентой. Бруно Преллер был из Эйхсфельда.

— Что тебе прислала сестра, Миха? — спросил он, не обращая внимания на то, что Кошенц был занят демонстрацией своей силы.

Эгон Шорнбергер, который уже почти вышел в коридор, вновь вернулся в комнату.

— Подожди, не мешай смотреть! — потребовал он. Его тоже, кажется, заинтересовал исход спора.

Стол задрожал в воздухе.

— Пятьдесят один, пятьдесят два, пятьдесят три, пятьдесят четыре… — объявлял Йохен Никель, ожидая с улыбкой развязки. — Пятьдесят пять, пятьдесят шесть… Все!

Стол упал на пол.

Андреас Юнгман, сортировавший у себя на кровати фотографии и вырезки из журналов для стенгазеты, испуганно оглянулся. Он не терпел, когда кто-нибудь хвалился силой. По его мнению, у каждого имелись возможности показать ее, к примеру, на зарядке или при преодолении штурмового городка. Он знал у себя на стройке многих силачей, которые за ящик пива могли утащить мешок с цементом, а дома отказывались принести ведро угля из подвала.

— Кончайте! — строго произнес он.

Йохену Никелю не хотелось ссориться со старшим по комнате, и Михаэль Кошенц поставил стол на место.

— Конечно, если болтают под руку… — проворчал он. — А все же я добьюсь полной минуты. Спорим?

— Ты сейчас только что проиграл, — сухо заметил Йохен Никель.

Эгон Шорнбергер с нетерпением перевел разговор на другую тему:

— Покажешь ли ты нам наконец вещицу твоей сестры или нет?

Все громко засмеялись, только Кошенц не понял двусмысленности сказанного. Наконец и он улыбнулся, подошел к своему шкафу и начал там копаться. Даже Андреас и гобоист следили за ним с любопытством. Здоровяк глубоко засунул голову в шкаф, затем выпрямился с поднятыми вверх руками, как боксер, победивший в схватке на ринге:

— Ну как?

— Старик! — вырвалось у восхищенного Шорнбергера. У него не хватало слов.

— Супер! — Преллер ухмыльнулся, и это было все, что он мог сказать.

Йохен Никель, оторвав взгляд от увиденного, с восхищением заметил:

— Вот это да!

— От сестры! — торжествовал Кошенц. — Мне идет или нет?

Светло-русый длинный парик, который огромный, как медведь, Кошенц напялил себе на голову, делал его похожим на великанш, которые в прошлом на ярмарках гнули на головах железные штанги и пережевывали бритвенные лезвия.

— Ну, теперь тебе еще серьги, и ты станешь Михаэллой! — крикнул со своей койки гобоист Хейнц Кернер.

Рассердившись, Кошенц сорвал с головы парик.

— Вы… вы… вы… консерватевисты! — выкрикнул он.

Эгон Шорнбергер фыркнул.

— Кон-сер-ва-то-ры, — поправил он, подчеркивая каждый слог, как преподаватель родного языка.

— Ну какая разница! Хотя бы и так! — ответил атлет. Он посмотрел на свое украшение с нерешительностью. Йохен Никель пододвинулся к нему: