Выражение лица капитана было серьезным, даже холодным, говорил он громко и четко, что сразу выстраивало мысли стоящих перед ним людей в определенном направлении, каждое слово западало в их сознание.

— Дежурный по караулам с двадцать пятого на двадцать шестое июня — капитан Кох. — Он помолчал, не поворачивая головы, скользнул еще раз взглядом по лицам подчиненных, прежде чем скомандовать: — Караулы, напра-во! Шагом — марш!

С этой командой двадцать один воин мотострелкового полка «Шарнгорст» приступал к выполнению боевой задачи, которая от каждого из них требовала особой дисциплины, мужества, выносливости и повышенной бдительности.

Караульная служба — это боевая задача. В течение 24 часов этим воинам будет доверена охрана служебных помещений, жизнь товарищей и безопасность боевой техники и снаряжения. Их пистолеты и автоматы заряжены боевыми патронами, и каждый из солдат имеет право, руководствуясь приказом командира или исходя из собственного решения, подсказанного долгом, применить оружие, если этого потребует обстановка.

Минута молчания придает особую весомость команде. Затем дежурный по караулам вызывает к себе начальников караулов и вручает им пакет со старым и новым паролями.

После возвращения начальников караулов на свои места капитан подает команду:

— Караулы, напра-во! Шагом — марш!

Он смотрит на маленькое подразделение, марширующее по направлению к главному входу, и лицо его теряет ту строгость и холодность, которые только что на нем проглядывались.

Казармы, вспомогательные службы, автопарк мотострелкового полка «Шарнгорст» располагались в добрых четверти часа ходьбы от конечной остановки трамвая, на возвышенности, заросшей сорокалетними тополями. Здесь же находились Дом культуры, спортзал и выстроенная два года назад котельная. Почти три гектара земли в сторону улицы были обнесены высоким забором из кованых железных прутьев, а по остальным сторонам установлена сетка с колючей проволокой наверху. Подступы к забору освещались прожекторами с пяти сторожевых вышек.

Развод караулов проводился ежедневно в одно и то же время. Четкость караульной службы часто проверял сам командир полка подполковник Зенкбаум. Во время пребывания в Советском Союзе на него произвели особенно сильное впечатление три вещи: парад на Красной площади, картина Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» и молдавский коньяк «Белый аист». Не только из-за этой поездки, но и из-за высокого роста — 189 сантиметров — солдаты, офицеры, жена, сын и две дочери за глаза называли его «Спасская башня».

Подполковник Зенкбаум был убежден, что в смене караулов, вне всякого сомнения, заключается задача укрепления дисциплины и воинской морали. Поэтому далеко не случайно он выбрал себе кабинет в штабном здании с таким расчетом, чтобы иметь возможность ежедневно, если позволяли обстоятельства, наблюдать из окна эту церемонию. И сегодня, как всегда, и старый, и новый дежурный давно заметили богатырскую фигуру подполковника у открытого окна.

Во время смены караула главный вход в городок был обычно закрыт. Прибывающие автомашины ждали, пока новая смена не заступит на пост у проходной. Перед закрытыми решетчатыми воротами сегодня стояло несколько человек. Лейтенант Винтер с клеткой был среди них. Он поискал глазами женщину, ехавшую вместе с ним в трамвае, но ее нигде не было видно. На пустынной дороге к казарменному городку он ее нагнал и поинтересовался, не идет ли она к кому-либо из военнослужащих полка. Ему понравилось ее поведение в трамвае и, поскольку он знал, как долго длится процедура вызова того или иного солдата в комнату для посетителей, захотелось помочь женщине. Но она не поддержала беседу и взглянула на него с неприязнью.

«Милая, я ведь даже не родственник тому толстяку», — подумал лейтенант и ускорил шаг, намереваясь пройти проходную до начала развода, однако не успел. Пришлось дожидаться конца церемонии, а молодая женщина так и не появилась. «Где она могла задержаться? — спрашивал он себя. — Кроме служебных построек здесь вокруг только картофельные поля, несколько мачт линии высокого напряжения и бассейн. Может быть, она вернулась?»

Раздалась громкая команда, и вскоре лейтенант Винтер со своей клеткой прошел через проходную на объект.

Два унтер-офицера — разводящие сменяющейся и заступающей смены — проходят на первый пост. Все идет без задержки, только у смотровой вышки в юго-западном углу объекта случилось маленькое, не замеченное разводящими происшествие. Между докладами постовых: «Пост сдал», «Пост принял» — сменяющийся прошептал новому постовому, едва шевеля губами: «Не поднимай шума. Это из нашего второго взвода».

У подножия вышки новый часовой сразу заметил молодую женщину. Она ходила по узенькой тропинке между полем и забором, изредка поглядывала на часы, на казармы и вновь принималась ходить взад и вперед. Часовой подумал: если он не заметит свидания у забора, он нарушит инструкцию. Но если она надолго… «Ну вот, пожалуйста, девушка, идет твой милый. Вам крупно повезло, что на вышке оказался я. Если бы на моем месте был, к примеру, Плинцман, он немедленно поднял бы тревогу. Я — совсем другое дело. Я страшен только классовым врагам и пьяницам, которые приходят сюда, перебрав пива. Ну, с тебя, солдат, причитается. Обоим хорошо. Комната для посетителей, ей-богу, для этого не подходит. Там, конечно, достаточно места для того, чтобы мама развернула и передала пакет с домашним печеньем или папа великодушным жестом достал бумажник. Я тоже бывал в подобных ситуациях. А за соседним столом обязательно расположится какой-нибудь старый вояка лет за тридцать, уже резервист, и пойдут разные байки про милых деток, заготовку картофеля, дворняжку, которую завели соседи. Десять лет совместной жизни с милой женушкой. Поцелуи при встрече, поцелуи при расставании, и все это непременно на глазах у собравшейся публики. Нет, лучше уж свидание у нашего решетчатого забора. Только не слишком долго задерживайтесь там, внизу! Да смотрите, чтобы проволока не расплавилась… Ну, старик! Я больше не могу закрывать на это глаза».

Поцелуй. Проволочный забор отпечатался на лицах, но они этого не чувствуют. Нежное прикосновение рук заменяет объятия. Наконец Дорис освобождается от розового тумана, в котором теряются все мысли. У нее перехватило дыхание.

— Я… Я не понимаю тебя, Анди, — говорит она заикаясь.

Он нежно прикасается губами к ее пальцам:

— Пятьдесят три дня! Как мне было тяжело без тебя!

— Послушай! Ты не должен подписывать рапорт о зачислении на сверхсрочную, ты слышишь меня?

— Я тебя люблю, Дорис!

— Иди и скажи им, что это было поспешное решение, что ты передумал. Говори им что хочешь, но не делай этого!

— Будь благоразумна, Дорис!

— Это ты, Анди, ты сейчас должен быть благоразумным! — Она через сетку схватила его за руки. Нежность отступила: слишком сильным было ее возмущение. — Быть сверхсрочником, как будто в этом сейчас крайняя необходимость! В наше-то время, когда все твердят о мире, о разоружении. А ты?… Ты оставляешь меня одну на годы!

— Дорис, пожалуйста, — произнес Андреас так осторожно, как только мог. С момента получения ее письма, написанного два дня назад, он надеялся, что она все обдумает и не будет так горячо протестовать. Но все было значительно хуже, чем он мог предполагать. А ведь тогда, подумал он, речь шла о продлении срока службы не на такое большое время. — Я очень нужен здесь, Дорис, — сказал он. — Лейтенант Винтер убежден, что я обладаю всеми качествами, необходимыми солдату, и товарищи в моей партийной группе убеждены в том же.

— Почему обязательно ты? — спросила она и взглянула на него. Ее серо-зеленые с золотыми искорками кошачьи глаза становились иногда холодными, как льдинки. — У тебя жена, хорошая профессия — механизатор на строительстве. На работе тебя ждут. Что, для армии не хватает холостяков?

«Почему она не хочет меня понять?» — подумал Андреас и почувствовал усталость, как после бессонной ночи. Он обернулся и посмотрел на казармы.