Сапоги грохотали по мостовой. Прохожие останавливались. Какой-то пудель залаял, стал рваться на поводке, но был призван к порядку хозяйкой: «Будь благоразумным, Джонни!» У края тротуара на велосипеде сидел мужчина лет двадцати пяти. Выражение его лица говорило о солидарности, которую он в этот момент испытывал, как человек, отслуживший свое. Наверное, в этот момент он думал: «Держу пари, что ты там, в третьем ряду, через несколько лет будешь рассказывать своим детям об этих днях! Чтобы они знали, что ты не был половой тряпкой. И будешь гордиться каждым часом, который ты теперь посылаешь ко всем чертям, и каждым днем, который ныне начинаешь со вздоха. Это придет со временем, вот увидишь!»

Командир роты поспешил вперед, к первому взводу. Он перебросился несколькими словами с командиром взвода, затем отошел на край дороги и пропустил оба взвода. Он был доволен, более того, чувствовал себя как отец, дети которого пришли из школы с хорошими отметками.

Во втором ряду возникло какое-то беспокойство. Слышен был только короткий, приглушенный стон, но у унтер-офицера Бретшнейдера хороший слух. Он повернул голову и через плечо проговорил тихо Михаэлю Кошенцу:

— Если тебе невмоготу, мы понесем тебя в последнем ряду на руках.

Гигант испытывал жгучую боль. Если бы санитарная машина была поблизости, нечего было бы и раздумывать. Но она несколько минут назад обогнала их с солдатами, которые не смогли идти дальше, и направилась в казарму. Теперь того, кто не сможет маршировать, придется нести на руках.

— Нет! — Кошенц снова застонал. — Нет! Если даже я потом свалюсь. Ни в коем случае!

Во взводе нет никого, кто бы думал иначе, чем Михаэль Кошенц. Только не скиснуть на последних сотнях метров! Шаг держится как на строевом плацу. Спина прямая, ногу выше. Настоящий мотострелок свою боль никому не покажет. Только тот, кто стал бы пристально всматриваться, мог заметить на их лицах ее следы.

«Остается, самое большее, один километр», — думал Андреас. Дорога шла из города. Справа и слева — нагромождение заборчиков вокруг разбитых террасообразно садовых участков. По обеим сторонам дороги стоят автомашины. Дальше дорожный знак запрещает их проезд.

Примерно в ста двадцати двух километрах отсюда тесть Андреаса разводит на своем участке ягодные кусты и плодовые деревья. Та же самая картина. Те же запахи и краски. Только водопровода там нет. Георг Канцлер и его друзья по садоводческому товариществу не могут позволить себе установку дождевального устройства, наподобие того, что журчит вон там, на склоне. Им хватает двух ручных насосов для обеспечения потребностей двадцати семи пайщиков. По вечерам после жаркого и сухого дня поливка становится мучением. С неба не упало ни одной капли, и земля запеклась коркой, как камень. Надо ее рыхлить и поливать, поливать и рыхлить. Андреас иногда помогал тестю в работе подчас до самого захода солнца. Таскал ведра. Ведра, ведра, ведра. На деревянном коромысле, как во времена средневековья. А однажды во время такой одуряющей работы он разговорился с Георгом Канцлером о сверхсрочной службе в армии.

…Это было в то время, когда офицеры из райвоенкомата и двое товарищей из числа запасников приходили каждую неделю к ним на производство для проведения бесед. Уже после первых слов тесть сделал такое лицо, как будто услышал о похождениях, угрожающих расколом семьи.

— А ты с Дорис об этом говорил? — поинтересовался он, потеряв на какое-то мгновение интерес к грядкам и деревьям.

Андреас поставил ведра на землю.

— Пожалуйста, не говори ей пока об этом, — попросил он. — Сначала она должна привыкнуть к восемнадцати месяцам. Мне интересно, что ты об этом думаешь.

Георг Канцлер пробормотал что-то невнятное, набил табаком трубку и задумался. Его взгляд был устремлен на протез, заменявший ему кисть левой руки. Июль 1944 года. Осколок американской гранаты. Протез он носил с начала сорок пятого, и время от времени согнутый кусок стали был причиной боли в руке, как будто он сросся с нервами и сосудами. Вопрос Андреаса заставил его вспомнить многое. Он думал об армадах бомбардировщиков и о пекаре из Мангейма, которому осколком оторвало нижнюю челюсть. Ему вспомнились женщины и дети в бомбоубежищах, тесно прижавшиеся друг к другу, в страхе едва осмеливавшиеся дышать, когда над их головами авиабомбы разносили город в куски. Он вспомнил единственное желание того времени, повторявшееся сотни тысяч раз: согласны всю жизнь есть сухой хлеб, лишь бы наступил наконец мир! И вот мир наступил. Во всяком случае, в Европе. Уже более тридцати лет никаких бомб и безвестных могил. Мир! Потому что люди достаточно натерпелись бессмысленных страданий и смерти. Потому что они бдительны. Потому что они защищают себя. Одна рука для хлеба, другая — для оружия. Теперь мир, которому необходимы солдаты.

— Предположим, что у меня есть сын, который должен идти на службу в армию, — начал Георг Канцлер задумчиво и с небольшими паузами, во время которых выпускал серо-голубые клубы табачного дыма. — К тебе я направил бы его не задумываясь. Я имею в виду на обучение. Я бы знал, что у тебя он в надежных руках. В хороших руках, говоря чисто по-человечески.

— А дочь бы нет?

Георг Канцлер что-то пробормотал. Он поковырял табак в трубке, затянулся несколько раз, потом сказал:

— Принеси-ка сначала еще два ведра воды!

Когда Андреас Юнгман вернулся назад с полными ведрами, Георг Канцлер все еще дымил трубкой.

— Итак?

— Пойми, что Дорис у нас только одна. Возможно, в семьях, имеющих двоих или троих детей, дело обстоит по-другому…

— Ты невысоко ценишь солдатчину, не так ли?

— А что говорит твой отец по этому поводу?

— То, что он говорит, ты можешь узнать на любом углу за пятнадцать пфеннигов!

— За пятнадцать пфеннигов?

— Да, из газеты «Нойес Дойчланд».

— И это тебя сердит?

— Я сам могу читать газеты, и мне не нужен никто, кто бы мне все объяснял. Конечно, мой отец знает больше меня, этого я не отрицаю. И тем не менее есть вещи, в которых я хочу разобраться сам. Часто ведь обожженные пальцы могут принести больше пользы, чем все предупреждения о горячих печах. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Георг Канцлер кивнул головой и сделал затяжку.

— Тогда скажи наконец, как ты смотришь на то, если я подпишу контракт?

— Я думаю об этом все время. Любопытная ситуация! В жизни иногда бывает так, что ты готов прижать кого-то одной рукой к груди, а другой надавать пощечин… Считая, конечно, что у тебя две руки!

— Означает ли это, что ты «против» или же, наоборот, «за»?

— Черт побери! — воскликнул Георг Канцлер и выбил трубку о каблук сапога. — Это ты должен решить сам. Разберись со своими мыслями и с Дорис. А меня не трогай. Я не хочу быть в этом деле судьей…

Сильная боль в пятке оторвала Андреаса от его мыслей.

— Будь повнимательней, парень! — набросился он на шедшего за ним солдата, который наступил ему на пятку и сбил с шага.

— Ты особенно-то не разоряйся, — проворчал Эгон Шорнбергер. — Посмотри лучше туда!

Солдаты вышли на дорогу, идущую вдоль забора казармы. До ворот оставалось не более двухсот метров, показавшихся самыми трудными…

— До двадцати часов пятнадцати минут чистка оружия. В двадцать тридцать построение на ужин, — приказал лейтенант Винтер. — Имеющие потертости — немедленно в санчасть. Их оружие почистит отделение. Команду берет на себя унтер-офицер Бретшнейдер!

Солдаты по отделениям заходили в помещение. Сапоги грохали по ступенькам. Андреас Юнгмаи воспользовался первым же случаем, чтобы переговорить с командиром отделения. Унтер-офицер Бретшнейдер освободил его от чистки оружия. Бруно Преллер взял его автомат. Командир роты в казарму не пошел: он должен был присутствовать на разборе учений в штабе.

— Если вы его не встретите, обратитесь к лейтенанту Винтеру, — посоветовал командир отделения. — Я скажу гауптфельдфебелю, чтобы он выписал отпускной билет. Поторопитесь! Желаю удачи. Думаю, все будет хорошо!