— Унтер-офицеры и офицеры у нас почти все женатые, — сказал он. — У них жены и дети, они также имеют гражданские профессии, и если они все после окон…

— Ты что, не понимаешь, что ты все разрушаешь? — перебила его Дорис. Она уже овладела собой и говорила спокойнее, не так агрессивно, как раньше. — Посмотри вокруг, Анди. Долгая разлука — яд для брака. Это правило без исключений. Бекеры — развелись, Эва и Герд — развелись, и с твоим братом скоро это случится, если он не прекратит свои длительные командировки для монтажа.

— Но, девочка, можно найти и сотни противоположных примеров.

— Да, — спокойно сказала Дорис, — например, твои или мои родители. Женаты больше двадцати лет и счастливы. А знаешь ли ты почему? Потому, что они все время вместе! Днем они на работе, но вечера, выходные и праздники полностью в их распоряжении. Их нельзя разлучить. Это часы, когда брак скрепляется.

— Но, Дорис…

— Счастье строят совместно. Только тогда можно сказать, что ты хочешь!

— Но я же не хочу лететь на Вегу.

— Для меня, во всяком случае, счастье немыслимо иным.

— В качестве средства от старости и разлуки имеются еще проездные билеты. А некоторые умеют также ждать.

— И достаточно долго, если такие мужья, как ты, которые должны были бы создавать новую семью, на годы уйдут в армию!

«Сейчас она начнет мне рассказывать, — подумал Андреас, — что у нас в Южном городке вечером не работал кран, поскольку они на вторую смену вместо меня еще никого не нашли. Затем скажет, что защита отечества и мир — великие слова для людей, которые живут пока в неблагоустроенных жилищах, без удобств, водопровода и канализации, но строительство жилищ для этих людей не менее боевой участок и работать там не менее почетно, чем сидеть в танке, в кабине самолета или лежать за пулеметом. И я не смогу с нею спорить. В моем арсенале лишь слова, убедительные, весомые, как гранитные блоки: Ответственность, Долг, Необходимость. Но для Дорис это все же только слова».

— Это все прописные истины, — промолвила Дорис, как он и ожидал, и у ее рта, кажущегося на узком лице несколько крупным, появилась горькая черточка. — Все это одни разговоры.

— Ты рассуждаешь не по-деловому, Дорис! — рассердившись, возразил он и озабоченно взглянул на вышку.

Но там все было тихо. Некоторое время они молча стояли друг против друга по разные стороны проволочной сетки. Наконец Дорис прервала молчание. Ее голос зазвучал удивительно кротко и нежно.

— Ты прав, Анди, — сказала она. — Мы должны быть деловыми людьми. Ты и я. Ты хочешь защищать мир, родину, ее будущее, ее луга и поля. Я знаю, что это у тебя серьезно. Но если наш ребенок закричит, когда у него начнут прорезаться зубки, тебя не будет при этом. Когда он будет делать первые шаги, ты его не поддержишь. И когда он начнет говорить, а ты приедешь в отпуск, он первые дни будет тебя бояться и говорить тебе «дядя».

Андреас не верил своим ушам. Он хотел спросить, правильно ли он ее понял, но вместо этого лишь проглотил слюну, и ни одного звука не сорвалось с его губ. Дорис смотрела на него. Глаза ее блестели. Она почувствовала, что ее сообщение произвело впечатление.

— Мне кажется, перспектива стать папой тебя не очень радует, — сказала она.

— Папой? — Постепенно до него дошел смысл услышанного. На лице его отразилось счастливое изумление. — Дорис! Неужели ребенок?

Она утвердительно кивнула и улыбнулась:

— Ребенок, которому ты будешь нужен, Анди. Поэтому ты должен мне обещать, что с задержкой на сверхсрочную еще раз подумаешь. Пожалуйста, обещай мне это здесь, сейчас!

Андреас все еще не мог прийти в себя:

— Милая! Ребенок!.. А дома уже знают об этом?

— Дай мне честное слово, что ты не останешься на сверхсрочную, или ребенка не будет.

— Что это значит?

— Ты понимаешь меня совершенно правильно.

Молчание. Андреас уставился на жену. Она не отвела взгляд.

— Я уже зарегистрировалась, — заявила она. В ее голосе нет ни одной нерешительной нотки. Ничто не указывает на то, что ею владеет страх. — Послезавтра в восемь часов в окружной больнице. Врач сказал, что на следующей неделе я уже смогу работать.

— Ты не должна этого делать! — Его голос прозвучал неуверенно. Андреас вдруг понял, что Дорис действительно сделает то, о чем говорит. — Ты не имеешь на это права, Дорис!

— А кто же еще!

— Этот ребенок в такой же степени мой, как и твой!

Дорис отрицательно покачала головой:

— Нет, это не так, Анди. Во всяком случае, не так, если ты останешься на сверхсрочную.

— Прошу тебя, Дорис, ведь это…

— Трезвое решение вопроса. Он был бы твоим на несколько выходных дней в году или на время отпуска. Настоящий отец должен быть с ребенком каждый день.

«Так не пойдет, — размышлял Андреас. — С забором, разделяющим нас, и часовым там, на вышке, у которого будет масса неприятностей, если мы не исчезнем как можно скорее из его поля зрения, вопроса не решить. Мне нужно время и место, где мы могли бы спокойно поговорить. Сейчас речь идет не о том, согласится ли она с тем, чтобы я остался на сверхсрочную. Сейчас на первом месте ребенок».

— В субботу я получу увольнительную, — сказал он. — Мы все обсудим. Основательно и трезво, не между забором и часовым. Я заеду за тобой с полуденным поездом.

Дорис проглотила комок, подкативший к горлу, — она должна быть непреклонной. И ей это удалось, хотя в груди у нее что-то сжималось и болело, как рана.

— Дай мне честное слово, что после этих восемнадцати месяцев ты не останешься в армии ни на день, и я приеду в субботу с дневным поездом. Или я ложусь в больницу.

— Не делай глупостей, девочка. Давай поговорим серьезно…

Она поймала его на слове:

— Ты не хочешь говорить, Андреас. Ты намерен меня уломать. — Она почувствовала, что слезы подступают к глазам. Но он не должен их видеть, нельзя допустить того, что было в часы расставания. «С ребенком совсем другое дело, — думала она. — Ребенок живет, растет — и связывает. Ему нужны в равной мере оба: и мать и отец. Только ребенок делает из супружеской пары семью… Семью!» — Ты должен решить, что тебе дороже: семья или это… — Она показала на казармы. — Ты можешь мне позвонить в магазин до завтрашнего вечера. А сейчас я должна идти.

— Подожди, Дорис! Я не могу тебя сейчас отпустить!

— Глупости, Анди! — Она посмотрела на него и подняла руку. — Я очень хочу, чтобы ты мне позвонил, Андреас… Очень! — Она слегка махнула рукой и, повернувшись к нему спиной, пошла.

Андреас вцепился пальцами в сетку забора.

— Дорис! — крикнул он. — Дорис, послушай! В субботу я жду на вокзале… Я жду!

Дорис не оглянулась. Она боялась, что не выдержит, вернется и все начнется сначала. Она шла быстро, почти бежала. Ее густые волосы развевались и попадали на лицо.

— Ну ты и силен, дружище! — крикнул Андреасу часовой с вышки. — Марш от забора!

Андреас Юнгман не сразу выполнил приказание часового. Он смотрел вслед жене до тех пор, пока она не скрылась за холмом. Лишь после этого повернулся и направился к казармам.

— Дело дрянь! — пробормотал часовой, еще долго видевший с вышки молодую женщину и белый платок, который она держала у лица.

В расписании стояло: «Чистка оружия».

Учебный класс, в котором занимался 2-й взвод, находился на втором этаже казармы. Солдаты стояли у длинных столов, над которыми ярко сияли неоновые лампы. Перед ними лежали части разобранных автоматов Калашникова. Перезарядка за счет пороховых газов с переключением автоматического на одиночный огонь; при стрельбе короткими очередями 100 выстрелов в минуту, при одиночном огне — 40; оптимальная дальность 400–800 метров. В отделении Бретшнейдера любой солдат мог сообщить все эти и другие данные, даже если его поднять ночью.

Товарищи из комнаты № 3 заняли один из столов. Их было четверо: абитуриент Эгон Шорнбергер, блондин с длинным языком, обжора великан Михаэль Кошенц, богобоязненный Бруно Преллер и Йохен Никель, храпун. Два других обитателя комнаты отсутствовали. Это были Андреас Юнгман и Хейнц Кернер. Их автоматы чистили Кошенц и Преллер.