Но однажды пьедестал, на который Эгон поставил родителей, дал трещину. Он не мог бы точно сказать, когда это произошло и что послужило тому причиной. Во всяком случае, все началось перед его пятнадцатилетием. Отец запретил ему тогда пригласить домой школьных товарищей. Он втиснул ему в руку бумажку в 20 марок и посоветовал пригласить всех на общественный пляж.
Через полгода возникла следующая трещина. Эгон отказался присоединиться к обязательству школьников и школьниц 10 «Б» класса не смотреть западное телевидение и не слушать передач западного радио. Все без промедления присоединились к этому обязательству, хотя некоторые и не думали его выполнять. Эгон Шорнбергер не хотел быть обманщиком. Он и его отец редко пропускали фильмы о Диком Западе. В тот же вечер Эгон имел объяснение с родителями, которые у камина за бутылкой красного вина взяли сына в оборот. Они пытались убедить его, что глупо и вредно плыть против течения. «Все свои действия и поступки необходимо направлять к одной цели», — говорил отец, и мать ему вторила. Черты характера человека и его моральные качества должны проявляться применительно к этой цели. Эгону сейчас для достижения его цели необходимо получить отличные выпускные оценки, с тем чтобы иметь больше шансов на конкурсных экзаменах в вуз, а его отказ принять на себя обязательства о западных передачах может повредить этому. На следующий день Эгон Шорнбергер подписал требуемое обязательство. Одновременно он вычеркнул родителей из галереи своих героев. Он охотно перенял их дурные привычки и научился из авторитета отца извлекать для себя множество мелких преимуществ.
Аттестат зрелости он получил с низкой средней оценкой, но с помощью родителей его приняли в высшую школу на строительно-архитектурный факультет.
— Эгон, — прозвучал тихий голос отца совсем близко от кровати, — мальчик, как дела? Тебе очень больно? Я не мешаю? Мне разрешили побыть с собой только полчаса.
Эгон открыл глаза. В комнате горел свет. Занавески были задернуты. На ночном столике стояли в вазе три гвоздики — его любимые цветы. Отец придвинул стул. Его мягкий черный кожаный пиджак блестел, как шелковый. Он выглядел усталым.
— Ты еще здесь? — спросил Эгон, выплывая из тяжелого, глубокого сна. Морфий еще находился во всех его членах, и он с трудом двигал языком. — А твоя соломенная шляпа?.. Твой фартук? А где мама?..
— В дороге. С вокзала она приедет прямо сюда. Мы так рады. Все могло кончиться хуже, мой мальчик!
«Мне приснилось все это, — подумал Эгон. — Соломенная шляпа, передник, косоглазый паучок и наш спор. Всего этого в действительности не было. Но сейчас это начнется. Это должно начаться… Почему он не спрашивает меня о разбитой машине?»
— Сильвана завтра уже выписывается домой, — сообщил отец. Он осторожно положил руку на забинтованное плечо сына. — Правда, она должна будет еще некоторое время держать руку в гипсе. А твой друг Фредди выпишется на будущей неделе.
— Ну а дальше? — приставал Эгон Шорнбергер. — А твоя машина? Новая машина?!
— Ты имеешь в виду Анке?.. — Профессор смотрел мимо сына.
«Что с ним случилось? — недоумевал Эгон. — Неужели старик не знает, что его роскошный автомобиль годен теперь только на металлолом? Или ящик не так уж изуродован, как я представляю себе?»
— Я ничего не могу тебе сказать определенно.
— Эгон, — проговорил, помедлив, отец. — Анке из вас всех пострадала в большей мере. У нее, как у тебя, сломаны обе ноги, повреждена черепная коробка. Я только что от нее. Она была в отделении реанимации. Несколько минут назад ее привели в сознание. Врач сказал, что это очень важно: теперь есть надежда.
— А твой автомобиль?..
— Это сейчас совершенно не имеет значения, мальчик. Проклятые свиньи всех вас чуть не погубили. Ты знаешь, как мы будем рады вашему выздоровлению! Мы и родители твоих друзей! В первую очередь важно это, а не несколько центнеров железа.
Они посмотрели друг на друга. И внезапно без слов поняли, что в этот момент стали ближе друг другу, чем в какой-либо другой день за последние годы.
Катастрофа и все, что произошло в последующие за нею недели, сделали Эгона Шорнбергера более взрослым, зрелым. Он понял, что поспешные суждения легко приводят к ошибкам и могут ранить людей незаслуженно. Поэтому он твердо решил в будущем более тщательно, деловито и трезво реагировать на все и оценивать людей. Тем не менее часто случалось так, что он в несколько минут несколькими резкими глупыми фразами разрушал все, что было до этого построено с таким трудом. И его отец, с которым он однажды вечером откровенно и подробно поговорил об этом, не знал, что посоветовать сыну.
— Может быть, тебя поставит на ноги армия, — выразил надежду профессор. — Но высокомерие — чертовски крепкий сорняк…
— Вам будет нелегко со мною, — признался Эгон Шорнбергер, придя на военную службу.
И его товарищи по мотострелковому полку «Шарнгорст» могли уже с первых недель обучения подтвердить это.
Четверг, 26 июня, 0.42
Ночь. Ненастная погода. Дождевые струи покрывали, как стеклом, мостовую. На улицах — тишина. Между казармами — безлюдно. Свет в окнах давно погас. Только коридоры слабо освещены. Часовой у автопарка продрог в своей полевой форме. Он не имеет права укрыться от дождя и ветра, так как в этом случае часть охраняемого объекта выпадет из поля зрения. Ни сесть, ни лечь, ни прислониться — сразу потянет ко сну. Ни есть, ни пить, ни курить, ни спать. Не выпускать из рук оружия, ни с кем не разговаривать, ничего не принимать от посторонних. Быть бдительным, даже если погода станет еще хуже. Разрешено лишь посматривать на часы и считать, сколько минут осталось до смены. Часовой пользовался этим правом все чаще и чаще.
Из города на большой скорости приближался оливкового цвета «вартбург» с опознавательными знаками ННА. Часовой на КПП проверил документы пассажиров. Дежурный поспешил им навстречу. Через несколько минут машина остановилась у штаба. Три офицера вышли из нее и исчезли в здании, а несколькими минутами позже все пришло в движение. Завыли сирены. В офицерской комнате без умолку звенели телефоны. Две транспортные машины выехали из военного городка. Через восемнадцать минут после появления представителей из штаба дивизии офицеры штаба полка были собраны в кабинете командира. Там же присутствовали и трое товарищей, прибывших в «вартбурге», среди них — один полковник.
Он развернул карту, ознакомил присутствующих с обстановкой и в конце сделал краткое обобщение:
— Полк выходит в район Молленштедтерфорст, Кизельберг, Штелмонг. Второй батальон занимает район между высотой 212 и Фалькенбургом, преграждая путь танкам противника, и переходит во взаимодействии с артиллерией и танками в контратаку. Есть вопросы?
«Спасская башня» переглянулся со своим заместителем.
— Вопросов нет, товарищ полковник, — ответил он.
— Действуйте! — Полковник отошел от карты.
Один из приехавших посмотрел на часы и что-то записал в черной рабочей тетради.
— Командиров батальонов срочно ко мне! — приказал подполковник Зенкбаум дежурному офицеру. — Из второго батальона также начальника штаба и заместителя по политчасти!
Команды зазвучали по коридорам и лестничным клеткам. Ночь внезапно наполнилась возгласами и топотом солдатских сапог.
Обитатели комнаты № 3 тоже вскочили с кроватей и спросонок привычными движениями начали натягивать обмундирование. Только Кошенц продолжал спать, пока Андреас Юнгман не начал трясти его обеими руками:
— Эй, Миха! Подъем, тревога! Вставай, друже!
Кошенц протирал заспанные глаза.
— Что случилось, мужики? — проворчал он. — Уже завтрак?
При этом он сквозь сон понял, что это не похоже на обычный розыгрыш новичков, бывший в ходу у старослужащих. Одним махом он вскочил с кровати и сразу проснулся.
— Мой носок! — кричал с раздражением Эгон Шорнбергер. — Черт возьми! Кто взял мой носок?
