— Есть отцы, которые смотрят на эти вещи по-другому, — возражает Андреас. — Один парень из моего класса по настоянию отца ходил аж к четырем докторам, пока они наконец не обнаружили у него что-то, чего хватило, чтобы его забраковали как непригодного к военной службе. Парень теперь каждую свободную минуту играет в теннис в Нойбранденбурге, а его старик весьма доволен тем, что добился этого.

— Дети отцов себе не выбирают, — ответил Гюнтер Юнгман. Его взгляд бегло скользит по голым степам, решетке и молчаливому надзирателю. — Твой, во всяком случае, — коммунист. Может быть, это и не совсем удобно для тебя, как я полагаю.

— Отец того игрока в теннис тоже в партии.

— И наверное, имеет даже знаки отличия на лацкане своего пиджака?

— Да, и не один!

— Ну вот видишь!

— Полагаю, на свете достаточно отцов, которые говорят со своими сыновьями о службе в армии, как о своего рода детской болезни. Хотя и тяжело, но ничего не поделаешь. Обстоятельство, которое нужно просто пережить, как в свое время корь или коклюш. Раньше я всегда думал, что такие люди — пацифисты, или эгоисты, или еще там кто, откуда мне знать… Но потом я сделал вывод, что это не всегда так. За этим иногда скрывается любовь, родительская любовь, имею я в виду. Они желают только лучшего своим сыновьям. Мальчики не должны терять понапрасну времени. Не терять восемнадцать драгоценных месяцев, отрывающих их от учебы или профессиональной подготовки.

Гюнтер Юнгман кивает головой.

— А тебе понравилось бы, если бы я был таким же, как отец твоего игрока в теннис?

— Не думаю, — отвечает Андреас.

— Я никогда ничего от тебя не скрывал, мой мальчик. Что же касается армии, то я не буду пытаться тебя отговаривать. Я не знаю никакой другой профессии, в которой с человека спрашивалось бы более. В армии необходимо иметь ясную голову, если хочешь чего-либо достичь. Там нужна любовь к своей стране и препорядочная порция ненависти ко всему, что может нам повредить. У кого этого нет, тот, но моему мнению, не может командовать. И не сможет даже совершить марш во главе колонны. Но это и не является делом всякого. С этим могут справиться, пожалуй, только лучшие. Когда Зеппель Яух рассказал мне, что считает тебя способным на это, я был горд за тебя. Честное слово. А день, когда ты сказал, что собираешься подписать контракт на сверхсрочную службу, был для меня праздником. Принимать участие в строительстве нового дома — это уже кое-что значит. Это делает человека величественнее, счастливее, но в то же время требует и бдительности, чтобы никто не посмел разрушить выложенные стены. Ты при этом будешь чувствовать себя, мой мальчик, как человек, сберегающий для людей огонь и чистую воду… Но что скажет по этому поводу Дорис?

— Она наверняка воспримет это без особого воодушевления. Жизнь в разлуке, зачастую по нескольку недель, перспектива одинокой встречи Нового года… Что же, она должна упасть мне на грудь за это?

— За несколько месяцев до твоего появления на свет партия послала индустриальных рабочих поднимать сельское хозяйство. В первую очередь — коммунистов. Одним из них был я. Уголок, куда нас направили, назывался Трекелов, это в Мекленбурге. Восемь домов, десять сараев. В двух из них мы оборудовали МТС. И некому было позаботиться о матери. Херберт тогда не ходил еще в школу. Когда из дому пришла телеграмма, мы как раз собирались распить бутылочку горькой настойки по случаю запуска трактора «Ланц-Бульдог», который затарахтел после многих лет бездействия. Теперь у нас кроме него и нового советского трактора были еще и два тягача. И ты появился на свет. Таким образом, причин для торжества было много.

Мы проработали там три года. И с отпуском было трудно. В особенности в летние месяцы. Все мои премии до последней копейки шли на телефонные разговоры с твоей матерью. Впервые твое лопотание я услышал в телефонной трубке. Конечно, мать не была в восторге. И на шею мне она тоже не бросалась, когда я без долгих раздумий уехал. Она была очень сердита. Она сердилась на крестьян, которые без нас не могли справиться с техникой, сердилась на партию, которая именно меня послала, сердилась на паровоз, стоявший впереди нашего поезда. Но она ни разу не потребовала от меня, чтобы я дезертировал. Даже тогда, когда уже ожидалось твое появление. Может быть, я и остался бы дома, если бы она меня об этом попросила. Но она этого не сделала.

— Она была, наверное, чертовски одинока в то время?

— Ты имеешь в виду, была ли она несчастлива? Думаю, что нет!

— А ты в этом уверен? Ты — в Мекленбурге, она — в Тюрингии, видит тебя лишь раз в несколько недель… И тем не менее счастлива?

— Да, Анди. Любящая женщина, даже если вам не приходится быть вместе неделями, все равно счастлива.

— Может быть, мужчина, но не женщина.

— Для супругов счастье неразделимо. Во всяком случае, так было у нас.

— А тебе нравилось находиться там, в Мекленбурге?

— Я был несказанно рад, когда колеса там наконец закрутились и без нас. Мы выполнили свою задачу.

— С радостью?

— Каждый человек рад, когда ему удается сделать что-либо полезное.

Обвинение против Гюнтера Юнгмана было возбуждено за хозяйственный проступок. К началу декабря на фарфоровом заводе план еще не был выполнен, и четыреста двадцать рабочих могли остаться на этот раз без полной годовой премии. Вместе со своими двумя заместителями Гюнтер Юнгман обсудил создавшееся положение, и они решили в отчете перенести недельную продукцию из категории незавершенной в категорию готовой, так как отправка готовой продукции все равно ожидалась не ранее середины января. До тех пор незавершенная продукция будет, естественно, доведена до соответствующей кондиции и передана для отправки. Да и ликвидация небольшого отставания в выполнении плана в первом квартале не создавала никаких проблем. Никто, таким образом, от этого не пострадал бы. Гюнтер Юнгман взял на себя ответственность — он распорядился выплатить годовую премию полностью. Только он и два посвященных в это дело товарища не взяли ни копейки. Ни у кого не должно было возникнуть мысли, что незаконная корректура в плане была обусловлена собственными интересами.

Для государственной прокуратуры, которая в середине февраля начала расследование дела, важным были сами факты, а не мотивы. И очень скоро было определено, что на заводе имел место хозяйственный подлог. Гюнтер Юнгман не стал отпираться. Он знал, что идет на риск, и готов был отвечать за последствия, тем более что по положению выплаченные премии не могли быть возвращены назад. Юнгмана взяли под стражу, пока не было вполне определенно установлено, что он не использовал этот подлог для собственного обогащения.

Две бригады с его завода, пришедшие к прокурору с деньгами, чтобы внести залог за своего директора, вынуждены были возвратиться несолоно хлебавши. Закон есть закон.

— Существуют обязанности, которые возлагаются на тебя обществом, но есть и такие, которые ты сам делаешь своим кредо, — сказал Гюнтер Юнгман сыну на прощание. — Передавай от меня привет Дорис, и не беспокойтесь за меня! А на досуге подумай обо всем еще раз!

«Мне нужно было бы сказать ему, что Дорис хочет ребенка», — подумал Андреас. Отец был осужден условно на десять месяцев и работал теперь заместителем директора по производству на одном из кирпичных заводов.

— Перекресток! — воскликнул Михаэль Кошенц, шедший в голове колонны.

Все с облегчением вздохнули. И Андреас Юнгман тоже.

— Отделение, подтянись! — подал он команду.

Вдали виднелась санитарная машина с опознавательными знаками Национальной народной армии. Около нее стояли два санитара. Двух других отделений пока не было видно. На часах 17.37. Они пришли за три минуты до установленного времени.

— А вон сзади появилось и третье отделение! — сказал лейтенант Винтер.

Воскресный апрельский день, а погода стоит такая, какую можно ожидать лишь в июне. На улицах оживление, типичное для выходного дня в разгаре лета: едут все, у кого есть хоть какие-нибудь колеса. Справа — старый замок, слева — отара овец. Дальше, дальше! Время не терпит: в обед все трактиры и кафетерии будут переполнены, и не найдешь свободного места. Жми на педали и давай скорость!