— Безупречно! — оценил фельдфебель и взял следующий автомат.

Очередь подвинулась на полметра.

Андреас стоял за Михаэлем Кошенцем. Они тихо переговаривались.

— Ты должен все хорошенько продумать, Анди, — говорил здоровяк. — Я знаю это на примере своей сестры. Подруги приходят к ней каждую субботу, чтобы идти на танцы, держат носы по ветру, а твоя малышка сидит одна с ребенком дома. 18 месяцев! 548 дней! Смертельная скука, скажу я тебе. Это могут вынести лишь те, кому за тридцать, или совсем нелюдимые.

— Разные бывают люди, — заметил Андреас, но доводы товарища все же задели его за живое. Они не ранили, но вызывали сомнения. «Хорошо, что Дорис не может слышать нашего разговора», — подумал он.

А Кошенц еще не закончил свои поучения:

— Знаешь, что всегда твердит моя сестра? Три вещи должен иметь мужчина, если у него серьезные намерения в отношении женщины: приличную специальность, освобождение от военной службы и, само собою разумеется, третье…

Позади них в коридоре хлопнула дверь. Это спешил Хейнц Кернер. Свой гобой в черном футляре он поставил на подоконник и взял почищенный Преллером автомат.

Преллер, стоявший в очереди перед Кошенцем, пропустил Кернера перед собой.

— Почему ты думаешь, что моя жена не сможет выдержать? — спросил Андреас Кошенца. — Главное — доверять друг другу. Или…

Михаэль Кошенц сочувственно улыбнулся:

— Скажи еще, что тебе наплевать, если какой-нибудь франт будет лапать твою малышку… — Андреас почувствовал, что ему стало жарко, но он махнул рукой: не говори, мол, ерунды. Кошенц продолжал: —…И она будет обниматься с ним.

— Хватит! — не сдержался Андреас. Против воли он отчетливо представил эту картину. — Своей жене я верю.

— Ты знаешь, с куколками бывают смешные вещи, — заметил Кошенц недоверчиво. — Я знаю это от моей сестры.

— Это совершенно разные люди.

— Кто?

— Куколки и женщины.

Подошла очередь Хейнца Кернера сдавать оружие. Фельдфебель встретил его с улыбкой. Вся рота знала, что дояр из Заале на солдатском фестивале будет выступать соло на гобое.

— Наш музыкант! Дуэт гобоя с автоматом Калашникова — это, кажется, что-то новое!

— Я для того и тренируюсь все время, — ответил Кернер совершенно серьезно.

Унтер-офицер Бретшнейдер едва заметно кивнул. Он вытащил палец из-за ремня и перекинулся парой слов с фельдфебелем.

Никаких претензий. Он может быть доволен своим отделением. Но тем не менее, идя по коридору, Бретшнейдер задумчиво почесывал подбородок. «Сила пружины, — подумал он. — На этом ты меня не поймаешь. И ты сам должен будешь все это тоже изучить, мой мальчик».

Свет велосипедного фонаря отбрасывал причудливые тени на выщербленный асфальт. Справа и слева простирались, как гигантские полотнища, поля. В ночном небе неслись на северо-восток рваные облака.

Пастух из Бахштельца предсказывал в конце марта хорошую погоду, и, кажется, его прогнозы сбываются.

Педали скрипели. С каждым их оборотом, с каждым нажимом проходили раздражение и разочарование. Карл Хейнц Бретшнейдер ехал с весеннего бала. Молодежь Бахштельца и в этом году немало постаралась, чтобы весело провести праздник. Привезли из Лейпцига все необходимое, добыли чешского пива, а на вершине мачты, установленной против «Серебряного источника», повесили призы за силу и ловкость. Несмотря на это, Карл Хейнц все же остался бы в Тандорфе, если бы не существовало причины, которая была сильнее желания залечь спать после горячей ванны и насладиться отдыхом.

За последние две недели он редко работал менее десяти часов в сутки. В мастерской по ремонту сельскохозяйственных машин тандорфского кооператива двое рабочих болели, один уже пять месяцев служил в народной армии, а еще один постоянно сновал между Ростоком и Зулем в поисках запасных частей. Кому-то нужно было выполнять их норму. А когда он приезжал домой, его ожидала новая работа. Они жили вдесятером в крестьянском домике, построенном сразу после земельной реформы. Вернер Бретшнейдер сдал тогда в кооператив все, что имел: скот, двух свиней и маленький участок, засаженный картофелем. Сам он работал на кирпичном заводе. Его жена Софи родила первенца Карла Хейнца, когда ей было семнадцать лет. Потом у нее родилось еще семеро детей. За последние три года ей два раза делали операции, и поэтому все работы по дому выполняли теперь старшие дочери. Часто Карл Хейнц вместо матери распределял между ними задания и проверял их выполнение, спорил с ними, раздавал советы и затрещин. Главной проблемой было то, что дом с годами не рос вместо с семьей. Проблема с сестрами осложнялась еще и тем, что если младшая — Хайди еще только училась ползать, то семнадцатилетняя Сабина уже ходила с заплаканными глазами, так как ожидала ребенка от столяра, имевшего семью. Их дом грозил рассыпаться, и Бретшнейдеры решили сделать пристройку. С наступлением морозов они начали рыть котлован для фундамента, бетонировать его и возводить стены. Спать ложились не ранее двенадцати ночи. Только воскресенье оставалось на отдых. Так решил отец, и возразить ему никто не смел.

Карл Хейнц Бретшнейдер ездил за восемь километров в Бахштельц, чтобы встретиться с девушкой. Карин Бурмейстер работала в лаборатории поликлиники окружного города. Ее отец состоял в правлении кооператива. Домой она приезжала только в субботу. Ее все хорошо знали. Это была видная девушка. Ее фигура, светлые волосы, походка — все привлекало внимание. Когда она выходила из автобуса, жены не спускали глаз со своих мужей. В округе на двадцать километров не было ни одного холостого парня, который бы не пытался за нею ухаживать.

На весеннем балу в Тандорфе последние два часа до окончания вечера она танцевала только с Карлом Хейнцем Бретшнейдером, хотя и знала, что мотоцикла у него нет. Он посадил ее перед собою на велосипед и довез до дому. Они долго стояли перед воротами ее дома, и время мчалось для них незаметно. Еще никто на его поцелуи не отвечал так страстно. До этого времени он и не думал, что так бывает. Ее волнующая податливость, переходившая внезапно в решительное сопротивление, когда он пытался перейти границы дозволенного и его руки скользили по ее бедрам, ее страстные поцелуи с тех пор виделись ему во сне.

Он поехал бы в Бахштельц и в дождь и в град, если бы до местечка было 80 или даже 100 километров.

Но Карин Бурмейстер в этот раз на бал не пришла.

Он выпил в кабачке несколько кружек пива, выкурил почти целую пачку сигарет и с горечью услышал от «доброжелателей», что деревенская красотка уехала в польском «фиате». Увез ее врач из города, очень элегантный, спортсмен, самое большее тридцати лет, разумеется, холостой. Это все сразу разузнали. В Бахштельце не было ни одного человека, кто не посоветовал бы девушке не упускать доктора. Было бы глупо, если бы она променяла его на слесаря из ремонтной мастерской, у которого, кроме хорошего характера, пары прилежных рук да семьи из десяти человек, ничего за душой нет. Будь благоразумен, тандорфец, и уходи.

«Пропадите вы все пропадом, скоты!» — думал Карл Хейнц Бретшнейдер, нажимая на педали. Он чувствовал себя обманутым. Его водили за нос! Теперь он понимает, почему Отелло — а эту картину он видел в кино — задушил Дездемону. Кто знает, может быть, эта Карин подобные шутки проделывала и с другими. Вблизи иногда бывает трудно увидеть. По сравнению с ней, этой потаскушкой, Шекспир вывел в своей пьесе настоящего ангела. Это не для него! Все, конец!

Дом Бретшнейдеров находился за деревней, недалеко от леса. Было уже давно за полночь, однако во всех окнах горел свет. Подходя к палисаднику, Карл Хейнц услышал громкий детский плач. Он раздавался из комнаты на верхнем этаже, где спали девочки. Карл Хейнц отчетливо слышал голоса обеих младших сестер, а внизу в доме мужской голос выкрикивал громкие проклятия и ругательства. Вскрикивала женщина. Кто-то барабанил кулаками в дверь и требовал, чтобы его впустили. Это Эгон, решил Карл Хейнц, младший брат. Отбросив в сторону велосипед, он кинулся в дом. При этом он вспомнил: вчера на кирпичном заводе выдавали зарплату, и догадался, что происходит в доме. Эгон стучал в дверь, полуодетый и заплаканный. Увидев брата, с радостью бросился к нему.