— Как хорошо, что ты пришел! — всхлипывал он, дрожа всем телом. — В таком состоянии он еще никогда не был.

Их отец, Вернер Бретшнейдер, окружал свою жену и детей любовью и заботой. Но когда он совершенно внезапно начинал пить, малейшая их провинность приводила его в бешенство. За нечаянно разбитый кофейник он как-то не только надавал двенадцатилетней дочери Вальтрауд пощечин, но и посадил ее в картофельный мешок, завязал его, вытащил на улицу и до вечера держал у собачьей будки. Никто не отважился освободить девочку. Всех охватил страх, даже его жену. Иногда проходили недели, прежде чем рубцы от отцовского ремня заживали. Несмотря на тяжелые побои, они никогда не обращались к врачу. Через какой-то промежуток времени отец как будто заново рождался. Он трудился в две смены и на дополнительно заработанные деньги мог купить дочери в лучшем модном салоне районного города дорогой брючный костюм из светлого, мягкого как бархат материала, который в Тандорфе и окрестностях долго вызывал завистливые разговоры и становился предметом для пересудов на целые недели. Никто ничего не знал о слезах и рубцах. Обитателей домика на опушке леса все считали справедливыми, прилежными и добросердечными людьми. Счастливая семья, и если иногда над ней гремит гром и блистают молнии, то они так же необходимы, как оселок для косы. Бретшнейдеры сохраняли кажущееся благополучие. Чувство стыда заставляло их обо всем умалчивать.

— Он пришел домой пьяный и учинил на кухне разгром, — сообщил Эгон брату. — Мама встала и хотела его уложить, тогда он притащил ее сюда и запер.

Они слышали, как плакала в комнате мать. Со стуком упал на пол стул. Пьяный голос отца гремел за дверью:

— Прочь руки, я сказал! Я тебе покажу! А, ты еще сопротивляешься?! Молчать!.. Иди сюда сейчас же!..

— Нет, Вернер! Прошу, оставь ремень!.. Прошу тебя, Вернер! — раздался приглушенный вскрик.

Карл Хейнц отскочил на несколько шагов назад, разбежался и ударил плечом в дверь. На лестнице, ведущей наверх, появились Сабина и Вальтрауд. Эгон поспешил к ним.

— Прочь! — заорал хозяин. — Вон отсюда!

Сестры стояли как вкопанные. Он еще раз, разбежавшись, ударил в дверь. Замок был вырван, и Карл Хейнц ворвался в комнату. Мать лежала на полу, сжимая в руках остатки фланелевой ночной сорочки. Отец, широко расставив ноги, прислонился к шкафу, тупо уставившись на старшего сына. Алкоголь исказил его грубоватое загорелое лицо. Рубашка выбилась из брюк. В руке он держал свернутый петлей поясной ремень.

— Вон! — заорал он на сына и отшатнулся от шкафа. Голова его тряслась. — Вон, я говорю!

Карл Хейнц вплотную подошел к отцу и схватил его обеими руками за грудь.

— Все, — сказал он, и в его голосе не было волнения. — Это в последний раз!

Он медленно подталкивал отца к двери. За ним, пытаясь подняться с полу, ползла его мать, прижимая разорванную рубашку к своей исхудалой груди. Ее губы распухли. Из угла рта струилась кровь.

— Будь благоразумен, Карл, — умоляла она сына. — Не забывай, что он твой отец.

— Я… я тебя убью! — пробормотал пьяный, пытаясь сопротивляться. Он был силен, но алкоголь лишил его координации движений.

Сын вытащил его в коридор, где к тому времени собрались все дети. Отец увидел ужас в их глазах и попытался вновь вступить в борьбу. Его кулаки замолотили по лицу сына.

Карл Хейнц почувствовал, что его левый глаз начал распухать, а из носа потекла кровь. Но хватка его оставалась мертвой — он продолжал тащить отца из дома через двор к сараю, где хранилась солома и сено. Там он бросил его и запер дверь на засов. Когда он вернулся в дом, мать уже уложила сестер в постель. Она стояла в сенях в купальном халате с широкими рукавами, достававшими ей до кончиков пальцев, и смотрела на сына. Он не ожидал благодарности за свой поступок, но надеялся получить от нее хоть какой-нибудь знак одобрения. Вышло совсем наоборот.

— Ты не имеешь на это никакого права, — промолвила она и посмотрела на него так, будто он был ей чужой. — Он твой отец, и это его дом.

— Наш дом, мама!

— Только не твой, — возразила она. — Твоими руками здесь не положено ни одного камня.

— Он тебя избивал! Он мучил тебя! Он обходился с тобою хуже, чем…

— Что, я звала тебя? Кого-нибудь из вас я звала?

— Что ж, надо ждать, пока этот зверь тебя убьет, черт возьми?

— Что ты знаешь, ты, желторотый! — По ее лицу промелькнула улыбка сожаления, при этом она едва заметно вздрогнула от боли в разбитых губах. — Пойдем в сарай и приведем его в дом. У него уже все перегорело, ты увидишь. Только не раздражай его, не напоминай, что все его мечты так и остались мечтами. Ни диплома на стене, ни ордена на груди, как у брата. С должностью бригадира ничего не получилось: он не пошел учиться — я была беременна и не могла даже дров нарубить. Перед обучением он хотел показать мне весь свет: Черное море, Кавказ, Ленинград… а мы с ним не были ни разу даже на Балтийском море. А сейчас твоему отцу нужна только водка, чтобы как-то поддержать себя. Но это пройдет. Ты увидишь, мой мальчик. Пойдем!

— Нет!

— Пойдем!

— Он должен понять, что нам не нужен отец, который обращается с нами как со скотами, мама. Оставь его там, где он лежит. Слышишь?

— Ах! — сказала она и иронически посмотрела на сына. — Ты что, хочешь руководство в доме взять в свои руки? Что ты о себе возомнил? А ведь тебя без того человека, который лежит сейчас в сарае, вообще бы на свете не было. Он не только произвел тебя на свет, парень, но и воспитал, заботился о том, чтобы тебе было тепло и у тебя была крыша над головой. А сам ходил по три года в одном костюме, так как ему важнее было купить тебе велосипед. Он двадцать лет не имел и дня отпуска, работал, чтобы у его детей было все необходимое — игрушки, красивые тряпки, школьные ранцы и ботинки. Как ты думаешь, почему я за него вышла замуж?

Карл Хейнц отвел взгляд от лица матери и молчал. Этот вопрос он часто задавал себе и никогда не находил на него ответа.

— Я люблю твоего отца, — спокойно сказала она. — Я люблю его даже тогда, когда он делает мне больно.

— Он тебя убьет, мама!

— Ты меня поймешь, когда станешь старше. А теперь пойдем. В сарае холодно, а он без пиджака.

— Я не могу. Мне кажется, я могу плюнуть ему в лицо.

Она быстро подошла к нему и отвесила пощечину.

— Если ты не можешь жить со своим отцом под одной крышей, то собирай свои вещи и катись ко всем чертям, парень!

Он застыл в изумлении.

Мать несколько мгновений испытующе смотрела на него, потом повернулась и вышла из дому. Он последовал за нею до двери и, выглянув, увидел, несмотря на ночную тьму, что она открыла ворота в сарай и исчезла в нем. Медленно подошел он к сараю и стал ждать. Он был убежден, что ей скоро понадобится его помощь. Она не знает что говорит. Она не может выгнать собственного сына из-за какого-то пьянчуги.

Но мать не выходила. В сарае было тихо. Беспокойство Карла Хейнца с минуты на минуту возрастало. Что там произошло? Он приложил ухо к стене и затаил дыхание. Не слышно ли там стонов? Но после всего, что произошло, вряд ли это могло случиться. Это не должно было произойти. Не может быть, чтобы мать так себя унизила. Это ничего общего с любовью не имеет, это рабство, это отвратительно.

Ворота сарая со скрипом открылись. Карл Хейнц посветил своей зажигалкой. Маленький огонек мерцающим светом на секунду озарил лежащую между тюками соломы тесно обнявшуюся пару. Он почувствовал, как что-то сдавило ему горло.

Поездка в деревню была похожа на бегство. Он не знал, где ему провести остаток ночи. Самое лучшее было бы посидеть в кабачке и все это смыть бутылкой вина, все, что затрудняло ему дыхание. Но «Танненкруг» был давно закрыт. Он примостился под крышей автобусной остановки и после второй сигареты обрел постепенно возможность пересмотреть критически свои мысли. Он должен был признаться, что в отношении женщин он не был большим знатоком. Его опыт ограничивался несколькими знакомствами с девушками и историями, которые ему поверяли его сестры Сабина и Гудрун. Между ним и обеими девушками не было секретов. Младшие сестры шли к нему, когда не могли зашнуровать ботинки или исполнить домашние работы. Старшие обращались к нему в том случае, если им нужен был терпеливый слушатель, вполне понимающий существо вопроса.