Таким образом он узнал причину, почему Сабина сошлась со столяром, который был старше ее на двадцать три года. Сабина утверждала, что столяр не имел бы никаких шансов, если бы ее партнер по танцам, симпатичный парень, нападающий районной футбольной команды, был более решительным.

«Господи, — думал он, — женщины могут под любовью понимать разные вещи. Каждая из них сама определяет, что является для нее счастьем, но это не дает им права топтать чужие чувства, как половик у входа в квартиру. „Катись ко всем чертям!“ — такое сказать своему сыну мать не должна была ни при каких обстоятельствах. Никогда! Но поскольку ей пьяница муж дороже сына, на которого она всегда могла рассчитывать, то и для меня там нет дома. Пусть бы он десять раз был моим отцом… Не подохну, даже если мне придется жить в лесу».

Часы на колокольне, дребезжа, пробили половину третьего. В четыре часа Карл Хейнц начинал работу. Он устал как собака и раздумывал, где бы ему на это время найти в деревне ночлег. По крайней мере на сегодня, до конца ночи. Днем он решит, как быть дальше. Вероятно, его коллега по работе знает кого-нибудь, у кого найдется для него уголок. Речь-то идет всего о каких-то пяти неделях. Он только что прошел призывную медицинскую комиссию и со дня на день ожидал повестки о призыве в Национальную народную армию сроком на восемнадцать месяцев. Полтора года — большой срок, и при определенных обстоятельствах они могут увеличиться до трех. Стоит только сказать районному военному комиссару, и его пошлют на унтер-офицерские курсы. Когда с ним беседовали сотрудники военкомата и он перечислял основания для получения отсрочки от призыва, все его мысли были только о девушке из Бахштельца. Не его шесть сестер и обязанность содержать хозяйство родителей, не его профессия и крайняя необходимость в нем кооператива, не намерения повышать свою квалификацию удерживали его в ту пору от предложения офицеров военкомата. Все, что было связано с его будущим, начиналось с Карин Бурмейстер. Но сейчас этой мечты больше не существует. Сейчас он без крыши над головой, без семьи, нуждающейся в нем.

Есть такие, которым никто не нужен для их счастья и благополучия. А он так жить не может. Он должен быть по-настоящему нужен другим. Так, как нужны сестры друг другу. Кто верит, что для таких, как он, общение с людьми необходимо, как пища и вода? Он знает, что некоторые только ухмыльнутся, услышав это. Ему коллектив необходим, и чем он больше, тем лучше. И он знает семью, которая ждет его, которая его примет, которая больше, чем бретшнейдеровская семья, или их бригада, или даже кооператив. «Это семья — величайшая и сильнейшая в стране. Слышите, вы? Или вы думаете, что я буду любой ценой держаться за ваше гнездо? Вы еще услышите о Карле Хейнце Бретшнейдере. Все! В том числе и ты, мать!» Он горько улыбнулся при мысли о том, какие физиономии будут у многих в деревне, когда там узнают, что он сегодня звонил в военкомат. Немногие могут себе представить, что найдется человек, который без намерения получить какие-либо льготы, например при поступлении на учебу, согласится добровольно пойти на три года в армию. Его, пожалуй, поймут только Хуго, Франц из партийного бюро, старый интербригадовец, сражавшийся в Испании, Гриша из Союза Свободной немецкой молодежи да Рут…

Тут он внезапно понял, где ему и в этот час будет открыта дверь. И он не ошибся…

— Тебе пора вставать, — прошептала она.

Он лежал с закрытыми глазами и чувствовал тепло ее тела. Ее губы нежно прикасались к его груди, шее, губам.

— Который час? — спросил он, не открывая глаз.

— Пять минут седьмого, — ответила она и попыталась нежно освободиться из его рук. — Мы опоздаем, Карл…

Ее слова прервал поцелуй. Еще в полусне он обнял ее.

Сияло утреннее солнце. Задернутые занавески задерживали свет, и казалось, что комната погружена в сумерки. Яркий луч солнца пробивался лишь сквозь щель в занавеске, пересекал комнату и падал на кровать, где девушка тормошила Карла Хейнца, и его голова беспомощно качалась из стороны в сторону. При этом на ее лицо все время падал луч света и безжалостно освещал черты, изуродованные рубцами от ожогов.

Это случилось на весеннем балу. Рут Коглан в ту пору исполнилось шестнадцать лет. Она была резвой, шаловливой девушкой, влюбленной в студента-медика. На бал она решила одеться волшебником: джинсы, рубашка с бахромой, полдюжины медных цепочек, ожерелье из нанизанных на нитки фруктовых косточек, всклокоченная прическа, металлические очки и окладистая борода. Для бороды она приспособила синтетические волокна из подушки, раскрашенные и наклеенные на марлю. К лицу это сооружение прикреплялось клейкой лентой. Более часа Рут не могли узнать парни и девушки, присутствовавшие на балу, пока какой-то пьяный негодяй не приставил к ее бороде горящую спичку. Мгновенно ее лицо превратилось в факел. Крик девушки, жуткая картина ее пылающей головы парализовали присутствовавших. Когда два парня поймали кричащую от ужаса и страшной боли Рут и погасили скатертью огонь, ожоги были уже так велики, что все усилия хирургов были тщетными: на лице остались безобразные шрамы.

Рут Коглан переехала из родного Мекленбурга в Тандорф и поступила работать бухгалтером в мастерскую по ремонту сельскохозяйственных машин. С тех пор как с нею произошло несчастье, она не могла оставаться в своем маленьком городке. Сочувствие людей, которые знали, какой красавицей она была раньше, бередило раны. А в Тандорфе все ее знали уже такой, какой она стала: с обезображенным шрамами и рубцами лицом, на котором лишь глаза не потеряли былой прелести. За короткое время ее все полюбили. Матери, которым требовалось куда-то выехать на несколько дней, оставляли под ее присмотром детей. Бургомистр на праздничные дни поручал ей секретарскую работу в магистрате. Как самая молодая, она дежурила в местном комитете народного фронта и тренировала женскую волейбольную команду, в которой играла даже молодая жена сельского пастора.

Когда в Тандорфе случались танцы, в зале не было ни одного мужчины, который не счел бы своим долгом пригласить ее. Многих женатых мужчин их жены сами незаметно заставляли приглашать девушку. Однако больше чем два раза за вечер никто не приглашал бухгалтера танцевать. Стоило только взглянуть на лицо Рут Коглан, как мысли об ухаживании исчезали. При всем их хорошем отношении холостые парни местечка со страхом избегали давать ей какой-либо повод подумать о длительной привязанности.

Для парней в Тандорфе Рут Коглан была только товарищем, но не женщиной, в которую можно было влюбиться, о которой хотелось мечтать и за которую стоило подраться на кулаках с соперником. К ней шли те, кому нужен был совет или двадцать марок до получки, кто хотел поделиться с ней сердечными делами или попросить написать заявление в какую-либо организацию.

Рут снимала две маленькие комнаты у стариков пенсионеров. И когда Карл Хейнц Бретшнейдер бросил в ее окно камешек, она проснулась, быстро сошла вниз и открыла ему дверь. Не задавая лишних вопросов, она постелила ему на кушетке, прошла в свою комнату и нырнула под одеяло. Он пошел за ней, чтобы поведать об истории с родителями. Когда он рассказывал, их руки встретились в темноте, и, очевидно, все, что произошло потом, началось с этого незаметного нежного прикосновения.

Много позднее, обучаясь в унтер-офицерской школе, в тихие часы он спрашивал себя, почему не замечал до этой ночи, что Рут была самой замечательной из всех девушек Тандорфа. Он долго пытался найти ответ и решил, что, вероятно, в ту пору он и многие другие парни, знавшие ее, были просто-напросто слепы. И сейчас он благодарен этому обстоятельству.

Через два дня Рут Коглан забрала из дома у опушки леса личные вещи Карла Хейнца Бретшнейдера. Разговоры и шушуканье по этому поводу, ходившие в местечке целую неделю, постепенно утихли, и в начале мая она уже провожала своего постояльца в районный городок на вокзал. Без особой помпы они обручились. Между Тандорфом и казармами, где Карлу Хейнцу предстояло нести службу, было двести километров. Но когда они расцеловались на прощание, оба почувствовали, что для их отношений расстояние не имеет значения.