Кернер поиграл некоторое время, затем убрал инструмент в чехол и достал из тумбочки ручку и бумагу. При бледном свете карманного фонаря, лежа на животе и натянув одеяло на голову, он начал писать письмо домой: «Вот это был день сегодня, дорогая Крис! И какой еще день! Я переплыл реку. Впервые в жизни, от одного берега до другого. У меня было чувство — как перед смертью. Совершенно серьезно, я в мыслях даже попрощался с вами. Нет, теперь тебе уже нечего бояться. Можешь смеяться над этим. Так же, как и я. Поскольку я с этим справился. Там, на другом берегу, у меня было такое чувство, Крис, такое чувство… Но это я скажу тебе на ушко в субботу. Совсем тихо… А наш Себастьян должен научиться плавать! Непременно! И я, конечно, тоже. Можешь пожелать мне успеха, девочка…»

Андреас Юнгман пытался заснуть. Его мышцы становились мягкими. Приятная теплота охватывала его. Постепенно он отстранялся все дальше и дальше от всего того, что его окружало, но окончательное растворение, в котором нет ни времени, ни забот, не наступало. Темнота множила его мысли, придавала им самые различные формы, путала их, да так, что его череп грозил лопнуть.

«Это наш ребенок, — думал он. — Почему мать одна может решать вопрос о его рождении? Наряду с обязанностями отцов должны быть и их права. По крайней мере у супругов. И не тогда только, когда встает вопрос о деньгах или о том, кто должен идти на родительское собрание. Разве должно так быть у родителей, что один несет большую, а другой меньшую ответственность?.. В глазах светлячки!

Да, если бы я попал в армию сразу после школы, тогда другое дело. Если бы я не разобрался во всем на стройке, тогда можно было бы пойти учиться дальше. Тогда не возникло бы никаких вопросов. Речь идет ведь не только о чести, само собой разумеется. А Дорис, наверное, ждала весь день, что я ей позвоню. А сейчас она так же лежит в темноте, смотрит в окно и думает. А рядом со шкафом стоит ее маленький красный чемодан Ночная сорочка, туалетные принадлежности, книга. Может быть, ручка и бумага для письма. Не делай этого Дорис…»

Бруно Преллер и Михаэль Кошенц ввалились в комнату. Вспыхнул свет. Андреас Юнгман так и не уснул ни на минуту. Хейнц Кернер открыл глаза. Его письмо лежало неоконченным на тумбочке, рядом с карманным фонарем. Эгон Шорнбергер, недовольно ворча, перевернулся на другой бок. Кошенц остановился у кровати старшего по комнате и сдвинул фуражку на затылок.

— Мы узнали, чье это письмо! — выпалил он. Пивной дух от него распространялся по комнате.

— Вот иуда! — добавил Бруно Преллер. — Мы думали, с нами будет удар!

— Я не понимаю ни слова, — сказал Андреас Юнгман. Ему вдруг стало ясно, что, не будь этой помехи, в следующие же минуты глубокий сон освободил бы его от сверлящих мозг вопросов. — Укладывайтесь, а утром обо всем расскажете!

— Никель, — выкрикнул гигант и широко открыл глаза, — ведь это перевернет кого угодно, а?

— Это его письмо я нашел, — пояснил Бруно Преллер. — Он сам в этом сознался, когда мы захотели узнать, откуда у него двадцатимарковая банкнота.

— А позавчера я одолжил ему две марки на сигареты! — продолжил Михаэль Кошенц.

— Где он сейчас? — задал Андреас вопрос.

— Все еще в «Хирше», — ответил Бруно Преллер. — Мы с Михой уже пусты, а на деньги попрошайки ни одной кружки пива пить не станем. Пусть он пьет, но только не с нами!

— Дерьмо! — выругался Михаэль Кошенц. — Он думал, что за порцию свинины я буду молчать. Разбудить Эгона и Хейнца?

— Не болтай чепухи, — возразил Бруно Преллер. — Собрание группы Свободной немецкой молодежи состоится в понедельник вечером!

— Правильно, — подтвердил Андреас. — А сейчас не шумите больше. В спальне должна быть тишина!

Через несколько минут после полуночи в комнату крадучись вошел Йохен Никель. Света он не зажигал. Бесшумно, слегка покачиваясь, он разделся. Дверца шкафа тихо скрипнула. Он задержал дыхание и посмотрел боязливо на закутанные в одеяла фигуры. Они лежали неподвижно. Только Хейнц Кернер улыбался во сне и беззвучно шевелил губами. Йохен Никель с облегчением забрался под одеяло. Через несколько минут комната наполнилась его глухим храпом, прерывающимся булькающими звуками.

Деревня спала. Ни огонька, ни звука. В мелководной части пруда, где обычно плескались утки, плавала половина месяца. Колокольня старой церкви, подобно указательному пальцу, вонзалась в ясное ночное небо. Недалеко от кладбища, охраняемый тремя могучими липами, стоял обелиск с нанесенными на него тридцатью семью фамилиями деревенских жителей, погибших во время двух мировых войн. Запахи сена и дизельного горючего пропитывали по-летнему теплый воздух. Был второй час ночи.

Хейнц Кернер возвращался из телятника. Собственно говоря, Кернер работал в бригаде дояров и не имел никакого отношения к молодняку, но незадолго до конца последней смены около фермы появился Вальтер Зибенхюнер. Человек, которому он был обязан всеми своими знаниями о коровах. Зибенхюнер оказался в затруднительном положении. Три коровы должны были вот-вот отелиться. И именно сейчас, когда у него в бригаде не хватало двоих парней. Один угодил в больницу со своим геморроем, а другой еще не менее десяти дней будет валяться на пляже где-то на Балтийском море. Ветеринар тоже в отпуске, и нет никого, кто мог бы оповестить заменяющего его молодого врача, проживающего в городе. Да, собственно, чего можно ожидать от человека, ставшего ветеринарным врачом, но не собиравшегося переселяться в деревню?! «Пусть полученное тобой свидетельство о приобретенной рабочей профессии, Хейнц, еще пахнет типографской краской, мне нужна твоя помощь. Задержись еще на немного ради меня и скотины, естественно!»

Почему бы и нет? Хейнц Кернер согласился, хотя вот уже четырнадцать часов не снимал рабочих сапог.

В хлеву для отела на сене лежали три новорожденных теленка. Каждый из них просто великолепен. Пестрые с черными отметинами — результат скрещивания с датской породой Джерси. И справился с ними без всякой врачебной помощи Вальтер Зибенхюнер. Он действительно большой специалист по части коров. И помочь такому человеку было приятно.

«На этот раз суббота у меня свободна, и я смогу поспать до обеда, — размышлял Хейнц Кернер, возвращаясь домой. — А если пойдет дождь, проваляюсь в постели до самого вечера. Там хватит места и для Крис. Она наверняка прибежит, чтобы посмотреть, почему я не зашел за ней, как обычно по субботам, чтобы пойти на танцы. Мы сможет уютно устроиться на перинке, а дверь закроем на засов. А вечером отправимся в Штуккебах на праздничное гулянье по случаю троицы. Может быть, Крис удастся получить в городе парочку новых двойных клавишей для моего гобоя?..»

Размышляя, он дошел до перекрестка. К дому надо было идти направо. Влево дорога круто поднималась вверх и становилась настолько узкой, что неопытные водители с большим удовольствием продолжали с этого места свой дальнейший путь пешком. Хейнц без видимой надобности остановился. Сначала он и сам не понял, что же побудило его остановиться. Он просто стоял, зевая, засунув руки глубоко в карманы брюк. Поблизости от него два-три раза гавкнула собака. Полусонными глазами Хейнц Кернер посмотрел налево, в сторону двух белых домиков на склоне. Первый принадлежал директору сельской амбулатории, а второй — ветеринарному врачу доктору Мехтфельду. Не показалась ли там только что полоска света? Чепуха, этого не может быть. Доктор, его жена и сын Олаф в это время, по-видимому, уже были в пути, где-то между Прагой и Будапештом. Послезавтра они должны быть на Черном море. Олаф уже в третий раз поехал туда. На открытках, которые он оттуда присылал, под необычайно голубым небом можно было рассмотреть не столько ландшафт, сколько загорелых девушек в пляжных костюмах.

«Наверное, это луч какой-то звезды, отразившийся в окнах, — подумал Хейнц Кернер. — А что же еще? Или, может быть… Мне бы скорее добраться до постели, вот что».