— Хорошо обернутая портянка гарантирует от подобных случаев, — проворчал унтер-офицер Бретшнейдер, который подошел к ним, держа в одной руке кисет с табаком, а в другой — бумагу для самокрутки. Теперь плотно наложенная повязка предохраняла пятку. Кернер надел сапог, сделал два-три шага и довольно улыбнулся:

— Дружище, Анди, ногу как будто бы заменили!

— Это временная мера, — предупредил его Андреас. — Когда вернемся в казарму, тебе нужно будет… — он запнулся. В нескольких метрах от них собралась группка курильщиков, из центра которой раздавались взволнованные голоса.

— Это, наверное, граната! — высоким голосом говорил как раз Бруно Преллер. Он держал в руке найденное им письмо.

— Пастушье письмо или алименты? — спросил Эгон Шорнбергер, подошедший к ним с края поля.

Бруно Преллер не выпускал письма из рук.

— Послушайте-ка, что здесь написано! — продолжал он. Хейнц Кернер и Йохен Никель также подошли к ним. — «Мой дорогой мальчик! Большое спасибо за твое письмо. Поверь, мне больно думать, как много тебе приходится терпеть. Солдатская служба всегда была тяжелой, но раньше они хоть ели досыта. К счастью, у вас в казарме есть магазин „Консум“. Я бы с удовольствием послала тебе больше чем двадцатимарковую купюру, но сейчас как раз привезли уголь, а у меня в этом месяце туго с деньгами…»

— Фокусник! — бросил Михаэль Кошенц презрительно.

— Это самое настоящее свинство! — проговорил Карл Хейнц Бретшнейдер. Он протянул руку за письмом, но Бруно Преллер читал уже дальше:

— «Я не могу себе представить, как ты терпишь все эти издевательства…» Здесь действительно так и написано: «издевательства». «По утрам умывание холодной водой, потом эти цирковые трюки в дождливую погоду на полосе препятствий, о которых ты пишешь. Я не спала две ночи после твоего письма…»

— Дерьмо мужик! — заявил один из солдат.

— Послушайте дальше. — Бруно Преллер перевернул листок. — Вот. «Если бы ты не написал, что тебе от этого будет хуже, я бы немедленно приехала, чтобы поговорить с твоими начальниками. Знаешь, с твоим учителем такое всегда помогало. Ну, будь же храбрым и держись, мой мальчик…» Мой мальчик! «Может быть, в конце месяца я смогу послать тебе еще несколько марок…»

Эгон Шорнбергер вмешался:

— А теперь я хочу наконец знать, кто же этот парень! — Он недоуменно повертел лист бумаги.

— Ни имени, ни прозвища, ничего такого! — сказал Бруно Преллер.

— А там, где дата? Стоит название населенного пункта? — спросил унтер-офицер Бретшнейдер.

— Только дата, — уточнил Эгон Шорнбергер. — Послано три дня назад. Подпись: «Твоя матушка…» И ничего более.

— Дайте сюда, — потребовал командир отделения.

Но Бруно Преллер уже снова забрал письмо. Он помедлил.

— Не так быстро, — сказал он задумчиво. — Ведь это, как бы там ни было, кто-то из нашего взвода!

Недовольство окружающих возрастало. Большинство из стоящих вокруг почувствовали себя обиженными, даже оскорбленными, и потому реагировали соответствующим образом.

— Тянет у собственной матери последние гроши.

— Представь себе, как эта женщина показывает такую пачкотню своей парикмахерше или, того хуже, в магазине…

— Ну так что? — спросил Карл Хейнц Бретшнейдер резко. Он протянул руку и ждал, когда ему передадут письмо. — Это так просто не пройдет!

— Вы думаете, что этот тип одинок, товарищ унтер-офицер? — Эгон Шорнбергер ухмыльнулся. — Подобных ему найдутся десятки!

— Мне кажется, не следует раздувать это дело, — предупредил Йохен Никель. — Это может положить пятно на всех нас! На весь взвод!

— Он прав! — согласился с ним тотчас же один из солдат второго отделения. Заметив несколько недоверчивых взглядов, он поспешно объяснил, что вот уже две недели не получает писем.

— Мы можем обсудить это на собрании группы, — предложил Андреас Юнгман.

Карл Хейнц Бретшнейдер опустил руку. Все взгляды были обращены на него. Он молча прикидывал, что может получиться, если дать этому делу ход по инстанции. Даже обсуждение письма в масштабе роты ничего не даст второму взводу, пока не будет найден этот писака. А коллектив — и это он знает по опыту — очищается зачастую лучше изнутри, чем снаружи.

— Согласен, — сказал он. — Возьмите письмо себе, солдат Юнгман!

Андреас являлся членом бюро Союза Свободной немецкой молодежи.

— Кончай курить! — раздалась команда командира взвода.

Унтер-офицеры выстроили солдат в линию поотделенно на краю дороги. Те приводили в порядок обмундирование и снаряжение под критическими взглядами командиров отделений.

— Посмотрите-ка вон туда, — сказал командир роты лейтенанту Винтеру, принимавшему в это время доклады командиров отделений. Взгляд обер-лейтенанта был направлен на автостраду.

Там двигалось небольшое подразделение. Солдаты шли тяжело, еле волоча ноги. В последнем ряду два носильщика на суку толщиною в руку несли солдата со стертыми ногами. Первый взвод! Лейтенант Винтер быстро сосчитал идущих. Нет, там неполное количество солдат по штатному расписанию. Не хватает двух человек, которых, по всей видимости, забрала санитарная машина. Если бы мои парни выдержали еще три-четыре километра!

Через несколько минут второй взвод вышел на автостраду. В нескольких сотнях метров впереди первый взвод затянул давно всем надоевшую песню, которую тем не менее все подхватили.

«Дайте же и мне наконец сказать, люди! Как, согласны, коллеги? Вы только что дали шефу возможность говорить в течение двадцати одной минуты, бригадир перед этим говорил восемнадцать минут, да еще и Гуго семь. Можете легко проверить — всего три четверти часа и еще минута. С гарантией. Моя „луковица“ ходит абсолютно точно. И вот теперь я на очереди. Это мое право! Во всяком случае, я же здесь обвиняемый. Почему не обвиняемый? А, называйте, как хотите. Так или иначе, я требую свои сорок шесть минут. Нет, я лучше буду стоять. Но я хочу стоять! Почему так жарко в этой будке? Это в протокол заносить не следует, Ханнхен. Вот сейчас начнется самое важное!

Итак, это истинная правда, и я сознаюсь, что двинул разок нашему боссу, то есть начальнику производства, коллеге Трихтлаку. Да, прямо в лицо. Это еще и сейчас заметно. А его сломанный зуб лежит у меня дома на бархате. В старом футляре, где раньше, рассказывают, лежало бриллиантовое кольцо моей бабушки. Этот Трихтлак выплюнул свой передний зуб и больше о нем не заботился. Он похож на жемчуг, и, может быть, я сделаю из него когда-нибудь булавку для галстука. Один приятель сделал такую штуку из когтя тигра. Так он говорит. Ну что, ведь не прошло еще и двух минут! Почему же зуб не относится к делу? Приоткройте-ка губу, шеф, чтобы все видели, что это относится к делу.

Итак, мне придется рассказать в нескольких словах о своем детстве. Что? Конечно же это имеет прямое отношение к случившемуся. Как же иначе у вас может сложиться представление обо мне? О моей личности в целом? Иначе вы не поймете, кто прав. Таков порядок при разборе дела. Может быть, вы никогда не были в кино? А я так не впервой. Но об этом позже. Итак, о моей личности! Посмотрите, как он реагирует. Осторожное, господин Трихтлак! Осторожнее, я говорю! Я не личность? Да больше, чем вы. Вы… Вы… Вы, черт побери! Прошу извинения у высокого суда. Ах да, согласен, коллеги. Арно, ты здесь председатель, но в равной степени и для меня, а не только для господина директора, не так ли? И если он выкладывает перед вами свои доводы, то и мне это разрешено. Отлично, с чего я должен начать? Нет, социального происхождения у меня нет. А знаете ли вы, что сделали мой отец и моя мать, когда мне не было еще и двух лет? Просто-напросто бросили! Факт! На чердаке. Без жратвы. В дерьме. Окна плотно закрыты, двери на замке. А сами подались на золотой Запад. Минуточку, пожалуйста! Я не хочу вас разжалобить, однако каждый раз, когда…

Итак, тогда „стены“ еще не было. И сейчас я могу только сказать: ну и слава богу, а то они еще действительно могли бы стать моими родителями. Я ревел целый день, по все жильцы были на работе. К вечеру я мог едва пищать, и меня никто не услышал. Обнаружили меня значительно позже. Наверное, прошло несколько дней. Кто-то с кондитерской фабрики, где работала моя мать, зашел узнать, почему она не появляется. Отсутствия ее муженька вообще никто не заметил, как мне потом рассказывали. Женщина с фабрики заподозрила недоброе и подняла шум. Она вместе со слесарем и участковым нашла меня в дерьме, полумертвым, совсем обессилевшим от голода. После этого я пролежал шесть недель в детской клинике. Можешь не качать головой, Арно, все это зарегистрировано в протоколе. Даже в газете писали об этом. Весь город был возмущен, утверждает моя бабушка. Она хранит эту статью до сих пор вместе с последней фотокарточкой деда.