— 15-й, милостисдарь. А что?

— И куда мы направляемся?

— Ах право, голубчик, вы удивляете меня… На днях, увидев постановку «Борьба магов», вы изъявили желание увидеть лично господина Гюрджиева.

— Я? Изъявил? Ну-ну…

Однако что-либо менять было поздно. По Тверской-Ямской, через Каретный ряд, через Калужскую заставу, мы выехали на

окраину Первопрестольной. Крестьяне, бабы, господа…. и на

заборах — плакаты «на борьбу с тевтонским зверем»…

Профессор продолжал: «Мы, русские, необычайно одарены во всем… Мы обладаем живым воображеньем, пылкостью мечтаний, а также глубоким метафизическим чутьем… Нас трудно удивить. Однако господин Гюрджиев нас превзошел. Он знает, что… я даже боюсь это произнести..» — профессор заозирался… Вокруг пошли заборы, кусты и дачные строенья… пегая лошаденка упорно месила глину.

Чу, вот и он! — огромный дачный дом, угрюмый, двухэтажный. Подгнивший покосившийся забор и запах старой мокрой древесины, который в России я узнавал всегда. Залаяла собака.

— Кто там? — горбатый взъерошенный мужик явился на крыльце.

— Свои! — ответил профессор веселеньким фальцетом. — Скажите господину Гюрджиеву, что здесь профессор Воробьев и композитор Садовский.

— Ну ладно, заходите… — Горбун открыл калитку, кряхтя, повел нас в дом. В сенях — стряхнули мокрые пальто, повесили на гвоздике. Собака, величиной с теленка, обнюхала мои колени… мурашки поползли по чреслам.

Раздвинув простыню и пару занюханных ковров, которые служили ширмой, мы очутились в комнате хозяина. Курились благовония на медных плошках. Коврами покрыты были не только стены, но и потолок… горели свечи, и в этом прокуренном, закрытом пространстве лежал на шелковых подушках человек — с закрученными черными усами, в халате, феске и курил кальян. Глаза его, навыкате и черные как ночь, пронзительно смотрели на меня.

— Садитесь, господин Садовский, — он показал на коврик рядом с собой.

— Опять Садовский! — я был раздражен, однако сел покорно, стараясь не глядеть в безумные глаза гипнотизера.

— Не будем терять ни минуты! — сказал Гюрджиев с резким кавказским акцентом. — Зачем пришли?

Профессор Воробьев заверещал: «Мой друг, Иван Сергеевич Садовский, хотел бы получить ответ на извечный русский вопрос: «В чем смысл жизни?» Если таковой вообще возможно дать, разумеется».

Гюрджиев захохотал. Откинув кальян, схватился за живот, задрыгал ногами в больших турецких шлепанцах… Однако глаза его остались серьезны и даже печальны.

Нагоготавшись, он сел, скрестивши ноги, и произнес: «Вы знаете, конечно, формулу Гермеса Трисмегиста — «как сверху, так и снизу»… Так вот: наш падший, безумный мир есть точный слепок мира вышнего…»»Не верьте, господа, что там, на небесах, блаженство… Там те же взятки, пытки, интриги и безумие… Не будь «они» безумны, мы, смертные, не знали бы проблем… «

«Вселенная — едина, и вы ни „здесь", ни „там" не убежите от вечных ситуаций. Вам суждено быть заколдованным, но до тех пор, пока..» Он затянулся из кальяна, хлебнул крепчайшего как деготь кофе и пронизал меня своим ужасным взглядом. Я постарался выдержать его.

— Послушайте, Гюрджиев! — я решился проверить на нем одну из сокровенных мыслей. — Мне кажется, что время-пространство… есть лабиринт, где нет границы между жизнью и смертью, между «Я» — «не-Я», где нету смысла жизни, и «все» обречены блуждать по ситуациям и шкурам самым разным… Выходит, «все мы» есть «Я», который бредит сам собой, себя рождает и уничтожает… И это — есть Бог?

Гюрджиев поморщился: «Па-азвольте, сударь, при чем тут Бог? То, что вы мне тут изложили, есть жизнь в 4-м измерении пространства-времени… Да, в мире все едино… вопрос лишь в масштабе, ведь в маленьком червячном организме, который прогрызает створки пространства-времени, мы видим то же, что в небодержцах…»

«Земля есть маленькое поле действия, площадка для гномов, что ли… однако гномы эти напоминают великих прародителей и нашего многострадающего Создателя-Отца».

— У вас есть выбор, Садовский! Хотите — сдохнете как червь, хотите — как йог, однако это не меняет сущности «великой трансформации»! — он встал, суровый и непреклонный, в пятнистом шелковом халате… — Решайтесь, господин Садовский! Вот вам конкретный пример: либо вы покинете пределы проклятой матушки-России, либо вы здесь застрянете навеки и будете крутиться, как белка в колесе…

«Садовский! Вы что, смеетесь? Вы попросту дурак! Вы не Садовский, не композитор и даже не гражданин Российской империи… Вы знаете пословицу? Про то, что я — не я, и лошадь — не моя»?

— Ну а пока — давайте! Идите, продышитесь сквозь лес, поймите ничтожность своей личины, условность временных границ… На воздух, сударь! — и властным жестом он указал на выход, куда я задом и попятился, раздавая кивки-поклоны направо и налево.

Дверь хлопнула, я очутился на крыльце. Над головой — луна, прискорбная владыка, и быстрые рябые облачка. Закрыв скрипучую калитку, я потрусил рысцой по первому хрустящему снежку сквозь лес. Я чувствовал, что где-то недалеко — железная дорога, которая меня доставит до Белокаменной.

Бежал сквозь темный подмосковный лес… стояли черные стволы и запах одиночества и сырости… казалось, под каждым кустом сидит Гюрджиев и тихо хихикает вослед. Уж начал задыхаться от одиночества и страха, когда вдали — гудок, огни ночного поезда и ровный стук колес… Надбавив темпу, выбежал из леса и очутился на протоптанной тропе.

— О Господи, что это, где я? — поежился, дыхнул в ладошки и выбежал на станцию. Прочел: Мытищи. На мне — подбитый куницей плащ, гамаши и котелок. Приладив монокль, увидел на расписании: последний поезд на Москву ушел в час ночи. Достал Брегет: показывал час тридцать. Что делать?

— Эй, не найдется закурить? — какая-то рука похлопала плечо. Я обернулся и увидел.

Я обернулся: рябой, невзрачный мужичонка в рваном треухе, замызганном полупальто… Он подошел вплотную, заглянул в лицо, сказал глухим душевным голосом: «Братуха, деньги есть?» Растерянно пошарив в карманах, я вытащил пригоршню ассигнаций-николаевок.

— Чего это за деньги? — знакомец, вернее, незнакомец, их повертел на свет. — Портвейн у Нинки стоит пять рублей… всего нам нужно пять бутылок.

Настала пауза. Снег повалил сильней. — Не поздно ли, любезный? — Да нет. Лабахинский закрыт, но я тут знаю, где разговеться. — Мужик задумался, прошелся по моей персоне взглядом. — Покажь перчатки.

Я протянул ему перчатки. Из мягкой лайки, на меху, и сбоку

— английский штамп — «Кинг уиэерс», 15-го года.

— Кто знает, может, Нинка для своего возьмет? Натурой. Пошли посмотрим. — Пошли. Утоптанная снежная тропинка вела к пятиэтажкам, на спуске со станции Мытищи.

— А день сегодня какой? — я постарался быть естественным.

— Чо, день? — кажись, сегодня пятница. Ноябрь, 72-й. А что?

— Да так, — я почесал в затылке. Вокруг — дома. Приземистые, тускло освещенные. Плакат: «Мытищинский вагонный досрочно в строй!» Людей — не видно. Втянул ноздрями: запах вагонной гари, кислого портвейна, извечной бедности.

У магазина «Пиво-воды», уже закрытого и запертого на засов, Алеха-Воха — так он назвал себя — сказал: «Погодь. Я щас». — И скрылся за углом.

Сказал: «Погодь. Я щас». И скрылся за углом. Усталая и бледная луна лила свой свет на сей участок земной коры. Я сиротливо стоял в глухом дворе пятиэтажки, поднявши воротник пальто, подбитого куньим мехом, прикидывал в уме.

Раздался свист и тихий смех. Алеха-Воха вынырнул с авоськой. В ней — пять бутылок «солнцедара». И тихий смех: «Уговорил. Взяла, зараза. Теперь — айда. Такое покажу…»

Обшарпанными задворками прошли в подъезд. Свет не горел. Мы поднялись на ощупь. На третьем этаже Алеха-Воха заскребся в дверь. Сперва — молчок, потом негромкий голос: «Кто?»

Открыл хозяин — крепкий, еще нестарый человек, кавказской внешности. Златые зубы горели ровным пламенем. На нем — тельняшка, треники и руки исколоты чернильными призывами. Он сжал мне до хруста руку, провел на кухню. Там на столе лежали пустые бутылки из-под портвейна, две банки из-под шпрот и пачка «Дымка».