Я призадумался. Горячий пот стекал с моих надбровий на старую артиллерийскую шинель. «Товарищ Вацетис, я знаю, что делать!»
Залез на груду припорошенных снегом шпал и свистнул, вложив два пальца в рот. Все комсомольцы разом обернулись.
«Ребята, — крикнул я. — Давайте прибавим темпа! Умрем, но не уйдем с путей… Ведь мы же комсомольцы, товарищи!»
Одни крутили пальцем у виска, другие призадумались. Я продолжал вещать: «Даешь депо! Даешь топку, даешь паровоз! Даешь шпалы и рельсы от имени мучеников комсубботника очередному съезду комсомола…»
Раздались аплодисменты, хлопки и даже свист… я покачнулся и свалился на руки товарища Вацетиса. Тот бережно понес меня в автомобиль. Положил на заднее сиденье, снял буденовку, расстегнул шинель… — Э, да ты горишь, Корчагин… уж не повторный ли?
— Что, тиф? Нельзя, не время, не позволю… — Тебе лечиться надо, Корчагин! — Непра… я буду… до конца…
Шатаясь, я вылез из машины у здания райкома комсомола. Держась за стенку, дошел до комнаты инструктора Фесенко. Фесенко развалился в кресле, прихлебывая горячий чай из блюдца… На стенах кабинета — Троцкий, Калинин и Август Бебель.
— Ну что тебе, Корчагин? Да ты не пьян ли? Шатаешься, шинель разорвана.
— Ты, гнида, — сказал я голосом Корчагина, надежно взяв инструктора за воротник. — Фесенко, ты, гнида, там комсомольцы погибают, знай, в депо, а ты, знай, гнида, чаи гоняешь! Да я тебя…
— Товарищи! — раздался суровый голос, и мы застыли. — Как вам не стыдно? Корчагин, Фесенко, перестаньте!
Я обернулся: прекрасная и грозная, в дверях стояла Рита Устинович. Высокий бюст под гимнастеркой со значком отличника и браунинг на поясе.
— Я знаю, Фесенко, что ты зажрался, — сказала Рита, — и за свое мещански-буржуазное падение еще ответишь… но ты, Корчагин, ручищам тоже волю не давай… пройдем со мной, поговорим.
— Корчагин! — сказала мне Рита, выходя на улицу. — Фесенко не стоит того, чтобы…
Неосвещенные ночные улицы. Поселка Шепетовка… Над нами в небе — ущербная луна… брешут псы, не видно прохожих… спит Шепетовка… Украина советская, в сей час… украинская ночь… товарищ Ленин в Кремле работает, нарком Цурюпа падает от голода в Кремле… а здесь…
— Послушай, Рита, мне что-то не по себе… давай расстанемся…
— Да ты никак того, Павлуша? Ты болен? Зайди ко мне, попьем чайку…
Поднялись на второй этаж, в ее каморку. Стянули шинели… Она поправила пучок тяжелых смоляных волос: «Садись, Корчагин». Разлила морковный чай, и полилась беседа.
— Сейчас нам тяжело, зато потом… какая жизнь-то будет… ты знаешь, Корчагин, мне кажется, что все мы умрем, так и не увидев того, ради чего…
— Я знаю, Рита, что дело наше не умрет, что коммунизм построим, что мелкобуржуазные замашки вытравим… Мандат на съезд ЛКСМ в Москву получим…
— Пора ложиться, — сказала Рита и потушила свечу.
Улегшись на сундучке, я тяжело ворочался, не мог пристроиться.
— Иди ко мне, Корчагин, — она шепнула из угла…
Как был, босой, костлявый, поднялся и, тяжело дыша, засеменил туда, где колыхался пышный бюст. Товарищ Устинович закрыла локтем лицо, раскинула горячие колени. — Бери меня, бери… Ну что же, хлопче?
Я сунул исхудалую ладонь в пылающее страстью подбрюшье Риты. Она плыла и плавилась. Она была готова отдаться со всей великой страстью комсомолки и товарища.
Ощупал свой детородный. Проклятый висел как сморщенная тряпка…
— Ну что же ты, Корчагин? Давай!
— Товарищ Рита, он не стоит… проклятая работа поставила его на временный прикол…
Настала пауза. Во время которой Рита Устинович дрожала в беззвучном плаче, а я бубнил одну из комсомольских песен.
— Послушай, Рита! — хотел погладить ее волосы.
— Уйди! Уйди, Корчагин, с глаз моих долой!
Рыдание. Теперь уже «мое» рыдание. Схватило горло, душит. Температура, тиф, ранение, полученное год назад на фронте от белополяков… Шатаясь, иду вдоль стен, натягиваю белье, шинель, буденовку, рыдая, выхожу на улицу…
Украинская ночь… Поселок Шепетовка спит. Ущербная луна с укором взирает на эту сцену…
По темной неосвещенной улице, под лай ночных собак, худой, в буденовке, шинели, спускаюсь к базарной площади… темнеют столы торговцев, уже два года как торговля кончилась. На угловом столе сидит какой-то человек, спокойно курит.
— Эй, хлопец, — он подозвал меня к себе, — закурим со мной? — Я молча повиновался.
ЗА ПРАВОЕ ДЕЛО
Передо мной сидел, покуривая «козью ножку», сам Орлик — известный во всей округе бандит и мародер.
Орлик окинул меня внимательным, чуть ироничным взглядом. — Ну что же, поручик, поздравляю, вы — вылитый Корчагин. Такой же худой, небритый и чуть прихлопнутый… Да, батенька поручик Томилин, не думали когда-то, что вот в таком обличье предстанете?
Орлик беспрерывно кашлял, ежился в зипуне. — Плохи дела наши, поручик! — сказал он после тягостной паузы. — Корчагин мутит голову шепетовской молодежи. Пора его того — в расход.
— Какие сложности? — ответил я. — Давайте, я ликвидирую Корчагина. А что потом?
— Постойте. Не надо ликвидировать. Есть новый план, — ответил, нервно потирая руки, бандит, — поджечь депо и этим самым отрезать город от снабжения. А там уж разберемся. Однако действовать необходимо быстро! — он тихо свистнул, и появился Алешка Смольник — одесский уркаган с канистрой керосина.
— Приказываю: окропить депо святой водой, раздуть кадило, ну а затем тикать к ядреной матери! Вы поняли, поручик? — на этот раз он был категоричен. — Вопросы есть? Вопросов нет. Давайте, с Богом! — Он повернулся и был таков.
Над Шепетовкой — ночное небо. Невидимые склянки пробили три ночи. 9.3.21-го. Замолкли даже псы. Кряхтя, я поволок с Алешкой Смольником канистру к депо. Луна сквозь перистые облака взирала на это действо.
Не доходя до станции, велел Алешке спрятаться, а сам направился на вылазку. Искать пришлось недолго: на поленнице дров сидел Надежин Петька — один из комсомольцев, приставленных товарищем Вацетисом, чтоб охранять депо. Он спал, прижав винтовку к груди…
Я подошел на цыпочках, потеребил плечо. Надежин поднял наивные глаза: «А, Павка, это ты…» — Я вытащил наган, приставил к виску Надежина, спустил курок. «Так закалялась сталь!» — сказал при этом голосом поручика Томилина и помахал рукой Алешке Смольнику. Вдвоем разлили мы керосин вокруг депо и кинули окурок папиросы.
— За мать, за братьев, за Святую Русь! — я бормочу в безумном трансе. Ликующие языки огня ползут по стенам проклятого депо и озаряют ночную площадь. Я чувствую, что это пламя уносит мои последние надежды вернуться в нормальный мир людей. Сжимая буденовку в руках, шепчу слова простой молитвы.
— Тикай, Томилин! — Алешка Смольник тащит меня за шиворот; мы оба исчезаем в переулке. Пожар над Шепетовкой. Музыка огня. Бом-бом! — гудит набат. То комсомолец Федька в одном исподнем забрался на звонницу и там качает колокол. Бом-бом!
Ощерив зубы, подобно ночным волкам, крадемся вдоль опушки. Там, в Шепетовке, — гам, переполох. Недвижным оком, приблизив фокус зрения, я вижу, как сотни маленьких фигурок бегут к депо, пытаются тушить.
Роняя слюну и злобно подвывая, бегу я в лес, заметывая следы полой длинной артиллерийской шинели, которую я получил от самого товарища Вацетиса. За мной — прихрамывая — бежит плешивый волк Алеша Смольник.
Уже без сил ползли мы на брюхе в глухой чащобе, когда воспаленные носы учуяли дымок костра. Подкрались: свои! Вокруг костра сидели вожди духовной контрреволюции: повстанец Орлик, полковник Кочубеев, эсер Грязнов, кулак Антонов.
Привязанная к телу дуба, стояла, готовая к смертельной пытке, Рита Устинович. Так, значит, они ее сграбастали!
Полковник Кочубеев держал речугу: «Милостисдари! Свершилось! Депо горит, а это значит, что Шепетовка отрезана от мира. Поручик Томилин геройски совершил поджог и сам погиб на месте преступленья. Отныне всем коммунистам и комсомольцам — хана! Повстанец Орлик стремительным наскоком смял комсомольцев, пытавшихся спасти депо, и приволок отменную добычу!»
