Вошли разболтанной походкой… на крепких, немного на кривых ногах, — осипшая Марина, и с ней в обнимку — безгрудая Люсина… мой членистообразный напрягся… безгрудые были моей особой страстью, столь редко реализуемой, что он напрягся.

«Девчонки берут что надо, — шепнул мне на ухо Сергей, — кончали университеты по самым по делам… ведь это то, чего вы хочете, не так ли?» — я неуверенно кивнул. На самом деле моей страстишкой был более порочный секс. Я подозвал Сергея, спросил: «А по-другому?» — на что он с серьезным видом: «Сейчас узнаем…» Немного посовещавшись с девчонками, он подошел и сообщил: «За экстра-плату — идет, годится».

Годится… я потирал ладошки, поскольку в мюнхенской моей тюрьме я и не мыслил о таком. Все проститутки Запада — дают с презервативом… там даже фелляция идет в резинке… какая пресная, да даже унизительная реакция на СПИД… а здесь, на диких просторах Евразии — я мог вкусить живую, разрушаемую, подверженную риску смерти плоть… да здравствует опасность!

Девчонки уселись на канапе. Сергей налил им джина с тоником, включил систему джей-ви-си… огромной тепловой мощи звуки низверглись с потолка… американский гом-артист Лайонел Ричи… подул на наши сверхчувствительные окончания и они… короче, плоть стала неудержимо раздуваться… безгрудая Люсина подсела ко мне, вложила свой огненный язык мне в губы, уверенной рукой артистки-гастролерши раскрыла зип и вывалила прибор наружу… Осипшая Марина растворила задни-створки, ввела в свой подотдел мой одинокий инструмент. От ощущения съежились тестикулы: я вздрогнул от страшного от одиночества. Луна смотрела с ласковым прищуром в окно сей милой подмосковной дачи.

Сережа хотел уйти, но я сказал ему: «Куда ты? Бери вторую!» Началась оргия. Пока она работала, я заливал себе из этой, знай, аптекарской бутылки «абсолюта» в открыто-горло и поглощал под звук распухших губ… Луна смотрела с ласковым прищуром в окно сей милой подмосковной дачи…

Подумалось: постой, приятель, ведь это было, сто раз было, ты помнишь, как ты гонял ее, и эта обстановка, знай, в застывшем этом хронотопе, скажи! Я вспомнил, что ты узнал меня!

Луна смотрела с ласковым прищуром, потом сказала: «Да брось ты, сынку… ну сколько вас тут шлялось на тропах не знай-как времени-пространства, и подряжалось на самое такое дело, однако все вы, в спазмирующем сладком, верталися ко мне в подлунну оранжерею… и я вас принимала, бледнооких своих пасынков…»

Раздался стук в окно. Заметно вздрогнув, но все еще не отрываясь от путан, я и Сережа посмотрели в окно… там, плотно прижавшись к стеклу, с «Калашниковыми» на изготовку, стояли чьи-то фраера и скалили свои ужасные клыки, таращили свои безумные глаза… неужто расплата наступила?

Раздался залп. Стекло рассыпалось, 2 пули прошили голову Сережи (долбаные пули!), и он упал на вислозадую: писец! Другая пуля прошила селезеночную область моей безгрудой, и ея зубы стиснулись в мертвящей хватке вокруг мово. Сережки-на орала как оглашенная. Я понял, что надо действовать, покуда меня не замочат на этом хронотопе… отчаянным движением раскрыл своей подруге мертвело сжаты-челюсти и рыбкой нырнул под столик под журнальный, в полете хватая столь полюбившийся мне «дипломат».

Свет вырубился сразу, и я на ощупь пополз к входной двери… там я свернулся калачиком, прижавши к брюху чемоданчик.

Рывком раскрылась дверь. «Они» вошли и сразу наставили фонарь на канапе, где в разных позах лежали два трупа и одна чуть-чуть живая, поскуливая: «Не надо, родненькие», однако они ее добили и осветили стены фонарем.

Воспользовавшись паузой, я выскользнул за дверь…

— Стой, бляха-муха, куда? Стой, падла! — горячие куски свинца мне устремились вдогонку, со свистом пролетели над ушами. В носках и с «дипломатом» у живота я мчал по этой ночной поляне, одним рывком, махнув через забор, исчез в соседней роще…

Бежал сквозь лес, как заяц… Ветви, сучья хлестали мое тело, бледное, как сыр. На мне лишь — боксерские трусы да на резинках носки, продравшиеся от бега по сырой земле. В руке — заветный «дипломат»… За мною — мат, выстрелы и треск ломаемых кустов.

Я наподдал немного, оторвался от погони, последним усилием — еще один рывок сквозь лес — и выбежал к большому дачному строенью… махнул через забор, под лай собак взбежал по каменным ступенькам и стал ломиться в большую застекленную.

Зажегся свет. «Он» появился. Там, за стеклянной дверью — я увидал его… он даже совсем не изменился… со времени тех приснопамятных дней перестройки… такие же упрямые хохляцкие глаза и красная отметина на черепе… На Горбачеве был махровый розовый халат и полотенце на плечах. Видать, с вечерних омовений…

— Кто там?

— Эй, помоги, Михал Сергеич!

— А что случилось, собственно?

— За мною гонится какая-то орава. Сдается, что это рекетиры.

— Ну, это вы не по адресу. — Михал Сергеич был явно озадачен. — Вам надо позвонить в милицию, — он нерешительно стоял, держась за ручку двери.

— Да там же проклятый Мурашев… Вы знаете, Михал Сергеич, в милиции засели ваши оппоненты, все те, кто продал идею реставрации Союза…

— Так что там, Миша? — я увидал Раису, опухшую, в каком-то странном пеньюаре.

— Да так, мы тут беседуем с товарищем, как говорится, по душам. Мы разговариваем… А кто вы будете, товарищ?

— Товарищ Горбачев, я — эмигрант, неведомым макаром меня забросило в проклятый СНГ… Я этого Содружества не признаю, мне надо срочно назад, на Запад…

Он призадумался, и я увидел, как красная отметина на лысом черепе темнела и темнела от этой тяжкой думы.

— Ну ладно, проходите! — он принял наконец решение. В трусах и с «дипломатом» под мышкой я втиснулся в предбанник горбачевской дачи.

Мы сели на кухне. Михал Сергеич принес мне махровый халат, такой же, как у него, который я немедля накинул на плечи. Он даже плеснул какого-то заморского напитка в два стакана. Мы чокнулись, пошла беседа.

— Так вы откуда конкретно, гражданин?

— Из Мюнхена.

— Вот видишь (мы перешли на ты), как скромно мы живем. А то вот говорят, что бывший Президент Союза — миллионер… По нынешним же ценам не знаю, как оплатить балетное училище для внучки… (Его отметина заметно побледнела…)

Внезапно я решился: «Михал Сергеич, ты знаешь, тебя в народе „меченым" зовут. За то, что развалил ты СССР…»

— Все это клевета. Вот кабы дали мне закончить новоогарев-ский процесс, тогда бы посмотрели… Да этот путч в Форосе… — и тут он впервые ужасно выругался…

— Да успокойся же, Михал Сергеич…

— Как успокоиться! Пропала великая держава… Ю. В. Андропов мне лично завещал: вручаю, мол, храни, а тут… — и он вторично громко выругался.

Пришлось запить вином. М. С. достал бутылку, подаренную Папой Римским. На этой бутылке красовалась надпись: «Человеку Мира от Мира и Человека».

Без спросу на кухню заявилась Р. М.: «Чего ты пьешь со всяким?» (Запухшее лицо, следы очередного срыва нервов…)

— Пошла ты! — ответил Горбачев.

Как только Р. М. вымелась, М. С. продолжил: «Сижу я в Форосе, бляха-муха, и слышу: „ГКЧП берет…" — и тут я понял: то вся наша затея, известная как перестройка, накрылась алебастром… Начальник охраны — предатель. Он отключил, гад, межправительственную связь в моей машине в то время, как я хотел сказать все Бушу… Тогда вот Раиску и хватил удар…

Глухие рыдания сотрясли его грудь. Мне было искренне жаль Михал Сергеича. Не только потому, что сохранить Союз не удалось… Одна лишь мысль, что в довершение ко всем его несчастьям сюда ворвутся рэкетиры, меня не оставляла в покое.

— Ну вот что, Михал Сергеич, — сказал я, — здесь, в «дипломате», пятьдесят кусков зеленых, ты понял, баксов, еще точнее, долларей. Бери на свой, знай, Фонд Горбачева, трать, не жалей, глядишь, и восстановишь СССР…

В его глазах сперва мелькнуло недоверие, потом — надежда и даже — радость…

— Чем я могу вам отплатить?

— Скажите, если я пропаду, что к вам заглядывал Аркадий Пидерзон. Но это — для истории…