Падленко покрылся холодным потом. Ругнувшись в зубы, он положил доклад в карман и начал от себя: «Товарищи, ребята, давайте — о самом главном. Как говорил Ильич — учиться! Короче, товарищи, необходимо просвещаться. Соцобязательства и ленинский зачет. Ведь это серьезно, товарищи, готовьтесь к семинарам. Ведь мы, товарищи, обязаны, ведь если нас копнут, а мы не сможем — то крышка… Ведь мы — в чекистском нашем коллективе…»

«Начальник Управления сказал, что мы должны отреагировать на критику, на замечания, товарищи… а то активности как не бывало. Там раньше каждый брал главку от фонаря, а в нынешнем семестре — другое дело. Там, скажем, пятилетка, война, победы в космосе и укрепление позиций СССР на мировой арене… вы поняли?»

«Ведь все мы, коммунисты, комсомольцы — являемся боеголовкой партии, и если надо, то жизнь положим. А нам, курсантам разведшколы номер 5, особенно положено. Ведь если что, то кто ответит за предательство, за саботаж, за политически неправильную линию…»

— Падленко, хватит заливать. Давайте ближе к делу! — начальник 5-й разведшколы полковник Нытиков захлопал линейкой по столу. — Докладывайте, чего добились в отчетном переломном. 79-м. Вы слышите, курсант Падленко? Как говорится, ближе к телу! А ежли не в можжах — очистите арену!

И тут меня прорвало. Чеканным шагом вышел на трибуну и обратился к курсантам с предельной прямотой: — Что, разложились, братцы? Совсем обюрократились? — Из залы раздался свист: — А ты тут кто, чтоб нас учить? — Я — это я, товарищи! Я тот, что был и будет. Я видел то, чего никто из вас не видел. Развал родного государства. Сплошные измывательства над армией и КГБ. Разгул бандеровцев, панисламистов и прочей сволочи. И я вам говорю со всей серьезностью, товарищи: мы все должны беречь совецку-власть! Ведь впереди, товарищи, угроза. Я знаю, что впереди — предательство и перестройка, отказ от идеалов Октября… Настанет 91-й год и все накроется рулем!»

«Я вижу, как Ильича волочат за шкирку из Мавзолея, как толпы озверевших ельцинистов громят райкомы и ЦК КПСС, как запрещают партию и предают братьев по коммунизму на всей планете!»

Настало замешательство. В рядах курсантов прокатился ропот. — Убрать его! — полковник Нытиков моргнул двум часовым. Все повскакали с мест. Я принял волево-решение. Схватив чернильницу, я запульнул ее в почетный президиум. Полковник Нытиков успел пригнуться, и черны-брызги пали на лица Брежнева с Дзержинским. Все повскакали с мест. Курсанты, засучивши рукава, пошли сплошной стеной — чтоб линчевать пришельца.

Предчувствуя смертельную опасность, я прыгнул на эстраду, молнией рванулся к запасной двери, захлопнул, закрыл на швабру: «Уф, кажись, прорвался!» А далее — загрохотал по лестнице железобетонными курсантскими ботинками.

Задыхаясь, отплевываясь, добежал, уперся в глухую стену: узкая лестница ведет вниз. Съехал, скользя по обледенелым ступенькам, уперся в обитую железом дверь. Поднажал плечом. После двух попыток дверь отворилась: «Эй, есть тут кто?» Там, в вонючей темной дыре — охи, вздохи и твердый голос: «Ну что, зашел так заходи. Гостем будешь!»

Я наступил на что-то мягкое, оно с истошным писком улетучилось. Зажглась спичка, осветила хмурое небритое лицо: «Ты кто?»

— Я… я — курсант Морозов.

— А я — Ленька Пантелеев.

— Вот видишь, — сказал Ленька Пантелеев, — сколько тут крыс развелось. Но нам татарам одна хрен — стоять долбать али лежать долбать. Попробовать не хочешь?

Вторая спичка осветила рябую морду марухи.

— Что, дать тебе, красивый?

— Пошла ты! — я отмахнулся, но Ленька: «Постой, пойдем поговорим!»

Мы вылезли наружу. Фонарик освещает путь. Поземка стелется над мостовыми. Дома стоят бездушными фантомами, в бездонных черных окнах — ни огонька. Я понял: мы в Петрограде 23-го.

В пустынном переулке возле Фонтанки мой спутник остановился, сказал: «Погодь, один должок остался! Постой-ка тут на стреме!» — Он указал мне место в подворотне, а сам, куря в кулак и озираясь, исчез в подъезде. Я нехотя послушался, встал у стены. На небе — миллионы звезд, а я — в каком-то злополучном месте. На самой на заре советской воли. В одной из подворотен Петрограда.

Безумный Питер! Здесь, в 23-м, я шкурой, волосами ощутил давящую тоску былой столицы. Здесь все было — мертво, и люди — бездушными фантомами — сидели по углам, не смея высунуться. Однако Пантелеев — он был живой!

Прошло минут 15. Я ждал и нервничал и наконец дождался. Раскрылась дверь, и Пантелеев вышел, таща мешок. Ни слова не говоря, взвалил мне на загривок, и мы пошли.

Опять проход сквозь декорации: все тот же Петербург, все тот же 23-й. Поземка, завыванье ветра, редкие огни. У дома на Васильевском остановились. Вошли, поднялись на 2-й. Три стука в дверь, и мы в квартире. Какой-то господин, из бывших, сажает нас за стол и ставит шкалик водки.

Мой спутник Пантелеев придвинул сапогом мешок, достал оттуда: старинные настенные часы, шкатулку с драгоценными камнями, соболью шапку, картину, серебряный сосуд.

Тот, что из бывших, ощупывает, складывает в кучку, бормочет, ведет подсчет. Открытый благородный лоб, пенсне, усы и перстень на указательном. Однако мне не по себе. Я роюсь в глубинах коллективной подсознанки и вспоминаю: все это было, многократно было. Да-да, передо мной — сотрудник петроградского угрозыска Овечкин и Ленька Пантелеев — их агент. Используя бандита Пантелеева, они проводят реквизицию добра у тех, кто уцелел.

Я также вспоминаю, что близится развязка. Москва затребовала голову бандита. И потому — решенье принято… Овечкин бормочет: «Эх, то ли дело при царе, тогда улов был не в пример богаче. Погибла, ушла на дно Расея…»

Все вещи сложены. Овечкин вздыхает, пересчитывает деньги. Не глядя, Пантелеев сует их в кепку и чокается рюмкой на прощанье. Мы поднимаемся, идем к двери. Овечкин шепчет: «Ну ладно, до скорого, ребята»… Мы открываем входную дверь, выходим за порог и тут же получаем по заслугам. Два выстрела в упор — бах-бах! — и эхо прокатывается по всему подъезду. Один кусок свинца мне входит в ухо и застревает где-то в створках черепа. Другая пуля вошла в затылок Пантелеева и вышла сквозь правый глаз преступника. С щемящим сердце стоном ложимся оземь.

Товарищи продули револьверы и четко отрапортовали: — Товарищ Овечкин, заданье выполнено. Преступник Пантелеев и сообщник убиты при попытке к бегству. — Ну, добре, хлопцы, мерзавцам поделом, — закуривает Овечкин и вызывает экспертизу для опознания.

Их врач нагнулся, задрал безжизненное веко, пощупал пульс: «Готов!» Три фотографии со вспышкой, два понятых и дело в шляпе. Кидают на носилки, уносят. Непродолжительная тряска по мостовой в карете «скорой помощи».

Очередная сцена: кафельные стены петроградского морга, куда они приволокли мое безжизненное тело. Свет тусклой лампы в анатомичке. О бедный, бедный Робин Крузо, где ты был, куда ты попал?

Резектор, Иван Сергеич, оставшись наедине со мной, не торопясь стянул с меня ботинки, штаны, рубаху.

Нащупал в кармане золотой «Брегет». Почмокав, сунул себе за пазуху. Потом зажег цигарку, раскрыл какой-то шкафчик, позвякивая инструментами, достал мензурку, пузырек со спиртом, налил, одним приемом выпил, занюхал рукавом.

Немного времени спустя дверь снова распахнулась и на колесах вкатили Леньку Пантелеева. Рука с наколкой «смерть сукам» свисала плетью. Он смотрел в потолок открытым левым глазом, а правый вспух кровавой кашей.

— Вот вы голубчики и собралися вместе, — пропел Иван Сергеич и потянулся за очередной мензуркой. Потом неторопливо взялся за пилу: «Сейчас посмотрим, что у них в башке…»

Через два часа все было закончено. Выпотрошенные и распиленные, мы были свалены на обитую жестью тачку и вывезены темными переходами туда, где шумела и светилась неусыпным оком печь большого питерского крематория.

Первый контакт с огнем был ошеломляющ но, прокалившись до состояния риз, я понял: «О-кей, нормально!» Поостыл маленько, потом снова поддал жару. И так — раз восемь. Перепад температур сделал свое, я понял: «Жить можно». Мой сосед придерживался такой же точки зрения, но когда он без спросу облил меня из шайки ледяной водой, я не на шутку рассердился.