Латыш-чекист идет по коридору. Не надевая шинели, выходит на улицу. Чеканным шагом — в знакомый мне гараж. Там он швыряет плачущий мешочек на пол, приказывает сонному охраннику: «Избавиться от дряни!»

Избавиться от дряни! Вся логика всемирных геноцидов вобралась в этом торжественном приказе.

Рябой калмык Василий бормочет «есть», берет мешок, где тихо плачет кошка, винтовку и топор, идет из гаража туда, где за деревьями белеет при свете луны недвижный пруд. Еще одно убийство близится. Василий кладет мешок на снег и топором проламывает прорубь… Сейчас свершится! Я подбегаю сзади, валю его на землю, ударом браунинга по голове лишаю сознания и с кошкой на груди бегу назад в гараж. Мне надо ее спасти — от сталинцев, троцкистов и даже — от самого вождя…

Я завожу «роллс-ройс»: «Ну, ну, давай!» «Роллс» вздрогнул, запыхтел, завелся. Мы озарили светом фар гараж, одним напором вышибли перегородку и по аллее понеслись навстречу проходной. Нам надо срочно вырваться из этого проклятого участка земной коры. Я знаю, что это место — худшее из всех, что были или будут на планете… «Они» очухались. Кричат: «Остановись, стреляю!»

Раздались выстрелы. Ночные звезды вспыхнули на лобовом стекле. Я выжал полный газ. Держа трепещущую кошку — Нюрку на коленях, я выбил мощным корпусом «роллс-ройса» железные витые ворота и вылетел на роковой простор…

Не знаю, сколько продолжалась эта гонка… На въезде в столицу нашей Родины — увидел башню, надпись — телецентр. Со скрипом тормознул «роллс-ройс»: встречающие поклонились и провели под руки на второй этаж: «Ну, наконец-то прибыли!»

Меня намазали тяжелым гримом, покрыли белилами-румянами раскормленные щеки, изящно взбили хохолок и посадили за круглый столик. Светили ослепительные лампы и растопляли грим. Тяжелые мослы, нахрапистые глазки придали мне неистребимо советский вид. На маленькой табличке значилось: международный обозреватель Хмырев.

Я закрепил микрофон, нажал на кнопку: «Поехали!» На экране появилась физиономия (моя): опухшая, но бодрая. Я начал: «В текущем 83-м вопросы «першингов», то бишь евроракет, стояли в центре наших мирных ини…» — блевотный ком встал в горле, я поперхнулся, вырубил акустику, отхаркал ком, потом врубил акустику, договорил свой текст и выбежал в фойе. Там выдавали копченые сосиски для комментаторов и дикторов центрального ТВ. — Ну как ты, Хмырев? — Я не ответил.

Схватив кулек, линяя вонючим потом, трусцой на выход. Швейцары отдавали под козырек. «Жигуль» стоял у входа, готовый к бою и смертной пляске. Я плюхнулся, завел мотор, задумался… Так, значит, время — 6.20 вечера. Да, еще можно. Да, еще можно успеть, скосив небольшое расстоянье по Аршинке, рвануть к блядище, пробыть там полчаса, и — брысь домой, к кастрюле, к деткам, как ни в чем не бывало, с постной миной… а впрочем, можно и на дачу. Магическая альтернатива!

Автомобиль помчал как зверь. По улицам: Жигалина, Сюсю-рина, Вольнова. Помчал сквозь мрак и непогоду. Последней предперестроечной поры. И наконец домчал… Я выругался, протер стекло. На указателе — Сосновка: 10 километров.

Сосновка — генеральский дачпоселок. Стоит там двухэтажная домина, доставшаяся мне — обозревателю — от тестя — генерала Куева. Хорошее укрытие: от «першингов», от баб и от начальства.

Нажал на газ. Густой туман мешал ориентации в пространстве. Свернул направо, начал прыгать по ухабам. Потом застрял в колдобине. Настала тишина. Хотел было сражаться, бросить под колеса куртку, ну а потом раздумал. Открыл портьеру: кругом — морозный лес. Чуть-чуть морозно. Достал из «дипломата» водку, хлебнул и мигом успокоился. Подумал: о гнусная, о гнусная, о гнусная пора… Но одному, в лесу, с воронами и гулким эхом — отменно коротать даже оное.

Пошел куда глаза глядят. Вернее, в предполагаемую сторону Сосновки. Шагалось бодро, пары «московской» вихрились в непутевой голове, и слово «першинг» стучало в оттопыренных ушах.

Так шел я с полчаса. Английские штиблеты обросли коричневым повидлом, носки промокли, однако бодрости я не терял. Лишь бормотал: «Ну где же, бляха-муха, Сосновка?» Сосновки не было, лишь темный ноябрьский лес да карканье ворон.

…И в тот момент, когда я вовсе отчаялся найти дорогу, увидел просвет. Громадные деревья расступились, передо мной — в вечерних синих сумерках — какое-то строенье, похоже, дача. И свет в окне… какой щас год?

Я подошел к забору, табличка: «Злая собака, кусается». Предельно тихо отворил калитку. Овчарка-Лида на меня не прыгнула. Сидела в конуре, сипя роняла пену, поблескивала красными глазами.

Скрепив дыхание, взошел я на крыльцо, толкнул входную дверь. Меня обдало светом и теплом. За самоваром — громадный лысый тип, по пояс голый, и с ним две молодые бабы в неглиже. Стол был заставлен водкой и закуской.

— Садись, будь гостем! — Я сел. Марина налила стакан, а Роза пододвинулась. — За встречу! — Я выпил. Сивушный спирт прошел волной по пищеводу и шибанул в мозги. Окраска мира изменилась. Теперь смог ясно разглядеть: две молодые. И их пахан. Лицо сомнительной профессии по кличке Мотя.

— Скажи, — сказал пахан, — откуда будешь?

— Издалека.

— А родом кто?

— Я — представитель русского дворянства в изгнании.

Девчонки прыснули, но Мотя сказал им «Ша!» Допрос продолжился.

После 2-3-го стакана пришлось признаться: «Я — член антисоветского подполья, я заслан в СССР, чтоб продолжать борьбу».

— За это — выпьем!

— У нас, воров, особые законы, — сказал пахан, — и по законам этим мы живем. А кто закон нарушит, так мы того попробуем пером. А первый наш закон — уважить гостя.

— Вот эту вот не хочешь поиметь? — Приятель-Мотя был серьезен. Сидел, громадный, вытирая пот со лба. С плеча и до запястья шла надпись: «Смерть сукам!» Не дожидаясь ответа, он взял за волосы соседку, поставил на четвереньки перед печкой. На толстых ягодицах ее наколото: «Бери, пока не сдохла!»

В этот момент я вспомнил: М. И. Кармаев — опасный вор-рецидивист, но также — осведомитель органов. С ним рядом — Сонька-бешеная, больна букетом половых болезней. Ее подруга Зинка-кучерявая — матерая убийца. Сейчас — 13 ноября 52-го года, и дело близится к кровавой развязке на даче в поселке Ивантеевка.

— Ну что, резвиться будем?

— Повременим!

— Тогда держись! — пахан достал топор, проверил лезвие. — Заточен в самый раз.

Я с грохотом рванул по лестнице, ведущей на чердак. Закрылся на крючок и привалился спиной к двери: «Уф, пронесло»!

…Удар пришелся по плечу. Топор пробил фанеру, задел ключицу. Сперва решил погибнуть на этой даче, чтоб никогда… Однако воля, упрямая как мир, сказала: надо жить! И я придвинул шкаф к двери…

…Дверь разлеталась в щепы, однако шкаф держал. Я подбежал к чердачному окну, взглянул во двор: кусты, осенний снег и за забором — темная чащоба леса. Сел на окно, перекрестился, шепнул заветные слова и выпрыгнул наружу.

Кусты смягчили падение, однако ногу вывихнул. Прихрамывая, побежал к забору. Почти перевалил в тот самый миг, как с диким лаем принеслась овчарка-Лида. Вцепилась в пятку, прогрызла сухожилие. Роняя капли крови, я удалился в лес, уже оттуда увидал: пахан с топориком в проеме чердачного окна и жуткий мат разносится по Подмосковью.

Лес, реденький. Какие-то таблички на деревьях. Подтягивая раненую ногу, я пересек нетоптаную полосу, заметил огоньки. Поселок городского типа, весь обнесен забором. На проходной — вахтер в дохе и с автоматом. Я подбежал, хотел уже сдаваться, однако вахтер почтительно согнулся и пропустил меня: «Добро пожаловать, Иван Дементьевич…»

Иван Дементьевич? Но я уже внутри. Мое внимание привлек невзрачный домик на краю поселка. Собрав в комок последние резервы, я подбежал, нажал на дверь. Дверь отворилась, я очутился в темном, жарко натопленном пространстве. Чуть не упал, но тут меня обвили чьи-то руки и на устах запечатлелся поцелуй.