Но я ничего этого даже и не знал. Михалыч, первый главный мой наставник по части охоты, рыбалки, никогда не говорил со мной о научной деятельности естествоиспытателей и географов. Думаю, что он и сам довольно туманно представлял все это.
А школа? Да разве до этого было нашим учителям? Им предстояло нелегкое дело передать нам за два года тот минимум школьных знаний, который мы должны были бы пройти в четыре года. А тут еще недостаток в учебниках; или случалось, что нельзя проводить уроки из-за отсутствия дров, керосина, из-за того, что подчас негде было достать фанеры, чтобы заколотить выбитые стекла окон.
Нужно вспомнить все это, вспомнить то трудное, голодное и холодное время, когда мы учились и не винить наших учителей за то, что большинство из нас вышло из школы не очень-то грамотными, а, наоборот, сказать им большое спасибо за то, что они все-таки, невзирая на все трудности, помогли нам встать в жизни на собственные ноги. Об общем научном кругозоре нечего было и думать.
Но очень многое, конечно, зависело и от самого себя. Те, кто уже раньше наметил, куда идти дальше, были счастливчики. Увы, я не попал в их число.
А тут еще, как на грех, в голову лезли непрошеные мысли на самые отвлеченные темы Много масла в огонь подлил и последний диспут в нардоме о боге и религии. После этого диспута я окончательно потерял веру в бога. Собственно, это случилось, конечно, не сразу, а подготавливалось в моем сознании уже давно. Я видел полное несоответствие того, что проходил по закону божьему в школе бабки Лизихи, с тем, что наблюдал в окружающей жизни. Никакой божественной справедливости вокруг меня не существовало. Ни разу в жизни я не увидел того, чтобы бог помог кому-нибудь в трудную минуту. Я и по собственному опыту уже в детстве убедился: молись не молись все равно бог не услышит и ничего хорошего не сделает. Разговоры с Левой еще более поколебали мою веру в бога, да, кстати говоря, бог мне был и совсем не нужен. Просить его о помощи в трущую минуту бессмысленно, взывать к по премудрости и справедливости, когда видишь какое-нибудь вопиющее безобразие, тоже бесцельно. Бог и тут никак себя не проявит. Да я с самого раннего детства был и не приучен мамой о чем-нибудь его просить. Мама только обычно говорила: «Вот бог увидит и накажет». С самых детских лет бог остался в моем сознании и воображении чем-то вроде бабки Лизихи с ее дубовой линейкой, только еще куда злее и страшнее.
Так что расстаться с таким злым, жестоким и несправедливым богом для меня не представляло никакого огорчения.
Дело тут заключалось совсем в другом. Прежде, до этого памятного мне диспута, я иной раз задавал себе вопрос: «Если нет бога, то кто же тогда сотворил мир?» Ответа не было. Значит, его сотворил бог. Хорошо он это сделал или плохо — вопрос другой, а все-таки сотворил.
И вдруг на тот же самый вопрос: «Кто же, если не бог, сотворил мир?», заданный кем-то из священников, лектор из Тулы ответил вопросом: «А кто сотворил самого бога? Никто, он существует вечно. Так не проще ли признать, что не бог, а именно сам мир существует вечно».
Сознаюсь, такое простое соображение мне самому в голову никогда не приходило. А тут я его сразу понял и как-то сразу осознал его необыкновенно простой и глубокий смысл. Ведь правда же: признание наличия бога совсем не решает вопроса о первопричине, о возникновении основы всех основ. Ведь и бога тоже кто-то должен создать. А если допустить, что он существует вечно, тогда гораздо проще допустить вечность мира.
Итак, этот вопрос был мною решен. Но за ним последовало немало других, не менее сложных и запутанных.
Раньше, когда я признавал существование бога, не то вроде злющей бабки Лизихи, не то вроде полицейского, который за любую провинность схватит тебя и накажет, тогда было понятно, почему я и другие люди не должны делать ничего плохого. Убьешь кого-нибудь, украдешь или сделаешь еще какую-нибудь подлость, тебе за это не поздоровится, жди божьего наказания если не здесь, на земле, так, еще хуже, после смерти сразу к чертям в ад попадешь.
А если нет ни бога, ни чертей, ни ада… кто же тогда будет хватать и наказывать за всякие дурные поступки? Может быть, можно все тогда делать: и грабить и убивать. Нужно только так это делать, чтобы тебя не поймали, не наказали люди, а совесть, грех — все это одни только выдумки.
Я мучился, не находя ответа на все эти возникающие у меня вопросы.
Кого же спросить? С кем посоветоваться? Поговорить с мамой, с Михалычем? Нет. Я не знал отчего, но как-то чувствовал, что в этом деле ни Михалыч, ни мама мне не помогут.
«Спрошу у Владимира Михайловича, неожиданно решил я.
И вот я начал буквально охотиться за Владимиром Михайловичем. Мне хотелось застать его одного где-нибудь в пустом классе или на улице, чтобы никто мне не помешал спросить все, о чем я теперь так неотвязно думал.
Чтобы чего-нибудь не забыть при свидании, я даже конспект вопросов себе написал на бумажке и все время носил с собой.
И наконец счастливый случаи представился. Я шел как-то под вечер по улице, шел, кажется, к Толе Латину попросить у него задачник по геометрии и вдруг встретил Владимира Михайловича. Он был один, шел не торопясь, наверное, прогуливался, отдыхал после школьных занятий.
Мы поздоровались, и Владимир Михайлович неожиданно сам начал со мной разговор.
— Ну, решили наконец, куда поступать? — с явным участием спросил он.
— Готовлюсь в техническое, но ничего не решил, — ответил я.
Владимир Михайлович посмотрел на меня вопросительно.
— Ах, я ничего не знаю: ни куда поступать, ни что делать, ни как дальше жить…
Я почувствовал, что голос у меня задрожал.
Владимир Михайлович ласково положил мне руку на плечо и сказал:
— Вы никуда не торопитесь? Давайте немножко пройдемся, уж вечер больно хорош.
Мы пошли по заснеженной, совершенно пустой и тихой улице. Я начал рассказывать Владимиру Михайловичу обо всех моих сомнениях и недоумениях. Потом совсем запутался и в полном отчаянии вытащил из кармана свой конспект вопросов:
— Вот это я давно уже написал, хотел вам показать, у вас спросить.
Владимир Михайлович взял бумажку. Мы подошли к какому-то домику. Из окна на улицу падал свет. Владимир Михайлович внимательно стал читать мою записку. Но вот он дочитал. Некоторое время стоял молча, потом обнял меня за плечи и с какой-то грустью проговорил:
— Ах, Юрочка, Юрочка! Вполне вас понимаю. В вашем возрасте и меня подобные же вопросы мучили. Хорошо, что они вам в голову приходят. Каждый мыслящий человек должен хоть раз в жизни задуматься над тем, зачем он живет и каково его место в жизни.
— Владимир Михайлович, — заторопился я, — ведь бога нет, правда, нет? Его люди выдумали?
— Конечно, нет, — спокойно ответил Владимир Михайлович.
— Но если нет ни бога, ни черта — никто не накажет, почему же нельзя жульничать, обманывать, воровать?..
— Потому, что это вредит тому самому обществу людей, в котором мы живем.
— А если общество меня не поймает? Не узнает, что я вор-злодей?
— Все равно нельзя, перед самим собой, перед своей, человеческой совестью.
— Да почему же, ведь никто этого не узнает? — настаивал я.
Вместо ответа Владимир Михайлович вдруг сам задал мне вопрос.
— Вот вы охотник, любите природу. Видели в лесу муравейники?
— Тысячу раз видел.
— А наблюдали когда ппбудь, как все муравьи трудятся, строят свое жилище?
— Конечно, наблюдал.
— А как вы думаете, они верят в бога или в черта?
— Ну конечно, нет, они же неразумные, — ответил я на этот странный вопрос.
— Так почему же они все-таки все трудятся, помогают друг другу, а не лодырничают, не отлынивают от общей работы?
Теперь я начал понимать, к чему Владимир Михайлович ведет.
— Ну, муравьи — не люди, — ответил я, — они трудятся бессознательно, инстинктивно.
— Вот именно, — согласился Владимир Михайлович, — они трудятся вместе для общего блага, даже не имея сознания, не понимая, как мы, люди, той пользы, которая получается в результате общественного труда. А уж нам, людям, обладающим разумом, самосознанием, и подавно трудиться нужно. Муравьев инстинкт заставляет, а нас с вами — сознание долга, наша совесть, вот что.
