Но мама как-то плохо все это восприняла.
— Для того чтобы подышать воздухом, можно всегда на дачу выехать. Да если жить в небольшом городе, так и без дачи воздух совсем неплохой. А насчет душевного спокойствия… не думаю, что лесничим быть уже так спокойно. Одна сводка леса замучает: то места для рубки отводи, то не там лес срубили, то вывезли не то, что следует… Вот наш чернский лесничий ни днем, ни ночью покоя не видит.
Я был совсем сбит с толку: кому же верить — Лёне или маме? Беда, когда у тебя нет собственного опыта, собственного мнения и приходится полагаться на чужое, — поневоле запутаешься. А мама, поселив в моей душе новые сомнения, с какой-то невольной досадой продолжала:
— Почему, Юра, у тебя все какие-то крайности: то сцена, то лес дремучий?.. Почему ты не хочешь делать так же, как большинство твоих товарищей? Вот Толя Латин, вот Юра Белокуров. Встретила их как-то, спрашиваю: «Куда думаете поступать?» Оба отвечают: в техническое. Почему тебе все чего-то особенное нужно? Ну, хочешь особенного, ищи себе на здоровье, разве я против? Будь артистом, учителем, лесничим, хоть всеми сразу, только сперва окончи то, что для жизни нужно. А потом учись чему хочешь, времени хватит, у тебя еще вся жизнь впереди.
Мама ушла к себе в комнату, расстроенная моими постоянно меняющимися увлечениями, а я опять остался один со своими сомнениями и тысячами нерешенных вопросов.
Главное, что меня постоянно мучило, — это мысль о том, что каждый человек должен найти в жизни свое истинное призвание. Я считал, что если я поступлю в высшее техническое училище без любви, только из корыстных побуждений, чтобы обеспечить себе в будущем на всякий случай тепленькое местечко, то я поступлю нечестно, непорядочно, изменяя своему истинному призванию.
Но в чем оно? Может, мне суждено судьбой быть великим актером, вторым Качаловым, Орленевым, Дальским… Суждено потрясать сердца зрителей.
То мне казалось, что я должен стать замечательным лектором, профессором университета, и я ясно видел огромную аудиторию, битком набитую молодыми, жаждущими знаний юношами и девушками. Я видел себя на кафедре рассказывающим потрясенным слушателям трагедию Гоголя, сжигающего плоды своей жизни — сжигающего самого себя…
А может быть, мое призвание совсем другое, в том, чтобы брести сентябрьским утром по усыпанной желтыми листьями дорожке нашего школьного сада, идти в родную школу, где когда-то учился сам, где я учу ребят вот уже третий… четвертый десяток лет.
Или лучше стать лесничим, выращивать новые леса, ухаживать за старыми… И вот я иду по знакомой лесной тропе, и мне кланяется, протягивает ко мне свои ветви каждое дерево. Они все знают меня так же, как и я знаю каждое из них в лицо, знаю все их горести и радости…
И вот я пишу замечательную книгу о жизни леса. Эта книга совсем не обычная, таких еще никогда не было. В ней глубокие научные сведения о жизни леса и поэзия лесных далей, поэзия первого пробуждения природы и осенних хрустальных сумерек… Я ясно вижу эту книгу в простом кожаном переплете со множеством рисунков и фотографий. И в каждом рисунке, и в каждой фотографии отражено что-то особенно близкое, дорогое для сердца каждого, кому дорога полная тайн и неизъяснимой прелести жизнь родного леса…
А может, и это совсем не то, может, мое призвание в чем-то совсем ином, но в чем именно, как это узнать?
Я вспоминаю картину Васнецова «Витязь на распутье». Вот на таком же распутье стою теперь и я, только нет у меня ни коня, ни копья, ни кованых лат; я совсем безоружен, а впереди много, много дорог…
Где найти того таинственного доброго мудреца, который укажет тебе верный жизненный путь, пусть тернистый, пусть полный опасностей и напастей, но только именно твой, тот, единственный, по которому ты дойдешь до своего человеческого счастья?
Моя беда была в том, что, думая о будущем, я совсем не умел рассуждать, а это будущее всегда представлялось мне в виде отдельных картин, в виде ярких зрительных образов. Картины эти постоянно сменялись одна другой, и вместе с ними менялись и мои стремления, мои чаяния.
Бедная мама! Сколько горестных минут пережила она, слушая что ни день, то новые планы на будущее!
Пробовал я советоваться и с Михалычем, но, увы, в этих делах он оказался плохим советчиком.
— Дорогой мой, — ответил он, выслушав невероятный сумбур моих планов, — во всяком деле есть и хорошее, и плохое. Я бы посоветовал тебе так же, как и Сергею, стать врачом. Я вам весь свой опыт передам…
— Да какой же из него врач, — перебила мама, — если он даже на чужую рану взглянуть боится?
— Тогда другое дело, — сейчас же согласился Михалыч.
— А я советую ему инженером быть, — подсказала мама, — жить сможет, если захочет, и в маленьком городке.
— Конечно, конечно. Прекрасная специальность, — охотно поддержал Михалыч, — даже и раздумывать нечего, вали в инженеры. Мы, братец мой, такой домик выстроим, просто чудо!
— А мне хотелось лесничим быть, — грустно заявил я.
— Лесничим?! — подхватил Михалыч. — Расчудесное дело! Поедем, брат, с тобой куда-нибудь в тайгу, на Урал. Ты только представь себе: дом прямо в лесу. Выходим весной утром, а перед домом тетерева токуют…
— Глупости одни, — рассердилась мама и ушла.
А Михалыч, уже забыв о моем лесничестве, целиком переключился на мечты об охоте, о рыбалке и, незаметно для себя, уже перекочевал с Урала в Азовские плавни, где гнездятся гуси, утки, пеликаны, где на десятки верст одни болота да зеленое море камышей:
— Только представь себе, Юра, на десятки верст камыши да камыши, ни деревца, ни кустика… В этом тоже есть своеобразная красота.
— Но что же я, лесничий, буду там делать, — чуть не плача, возразил я, — если кругом на десятки верст ни деревца, ни кустика?
— Это верно, — сразу согласился Михалыч. — Ну, мы с тобой там рыболовством и охотой займемся…
Я понял, что у Михалыча совета не ищи. Это, как говорит мама, фантазер еще почище меня. Так я ни на что и не мог решиться. А время все шло, вернее, летело прямо на крыльях.
Наступило лето, занятия в школе кончились. Сережа уехал в Москву поступать в университет на медицинский. Уехала туда же и Соня. Многие, кто были на группу старше меня, разъехались кто в Москву, кто в Петроград.
А я? Ничего не придумав, я решил пока что готовиться к экзаменам по математике и физике. В университете по этим предметам экзамен держать было не нужно. Значит, не говоря даже самому себе, я сдался на мамины уговоры, стал готовиться к конкурсным экзаменам в ненавистное мне Высшее техническое училище.
Первая битва в жизни, битва за свое призвание, была мною с позором проиграна.
Конечно, я мог и другим, и даже самому себе сказать, что я, мол, еще не могу определить, в чем призвание. Сказать-то я это мог, но с большой-большой натяжкой. Пусть я не умел еще точно определить, куда меня больше всего влечет — быть актером, педагогом или лесничим, пусть так. Я мог выбрать один из этих путей и ошибиться. Но уж в техническое училище меня совсем не влекло. Тут уж никакой ошибки не было. Я просто струсил и пошел по проторенной дорожке, по избитому, накатанному пути. Пошел без любви к будущему делу, без всякого интереса, даже, наоборот, с явным отвращением к нему.
А куда заведет меня этот путь, какое мне даст материальное обеспечение, об этом я узнал только в будущем.
…Настроение у меня было очень неважное. Я чувствовал, что направляю свои стопы не туда, куда следует; будущая студенческая жизнь представлялась мне совсем не такой, о какой я давно мечтал. А кроме того, и лето было испорчено. Математика, физика хотя и давались мне легко, но я настолько не любил их, что почти ничего не знал. Приходилось начинать чуть ли не все сначала, значит, и на рыбалку сходить некогда.
И все-таки лето несло с собой не одни только огорчения, но и небольшие радости: кое-когда удавалось и рыбку половить, и в городской сад вечерком наведаться.
С отъездом Сони мне уже не было так мучительно туда заглядывать. В это лето я очень подружился с одной из учениц нашей школы, с Тамарой Розовой. Это была тоненькая, хрупкая девушка. Она напоминала мне фарфоровую статуэтку. Нежно-розовое лицо, золотистые волосы, зеленовато-серые задумчивые глаза. И была она скромная, тихая, задумчивая.
