За окном вагона неслись, убегая вдаль, освещенные солнцем поля, перелески, промелькнула какая-то деревушка, потом будка-переезд. Замелькали отцепленные товарные вагоны на запасном пути. Поезд убавил ход. Вот мимо окна уже не спеша проплыла выкрашенная в рыжий цвет водокачка, а за ней — такое знакомое деревянное здание с небольшой белой вывеской над самой крышей. На вывеске крупными печатными буквами: «Станция Чернь».

Вот мы и дома. Быстро выгрузили из вагона вещи — мешкать некогда: поезд у нас на станции стоит всего три минуты.

Подбежал единственный носильщик, он же сторож пакгауза, дядя Федор.

— Здравствуйте, Надежда Николаевна! — приветствовал он маму. — Из Москвы приехали? Ну вот и хорошо.

Он забрал наши вещи и понес на станционный дворик. Только чучела птиц я понес сам. Ну-ка, еще уронит и сломает…

— Что-то больничной лошадки не видать, — сказал он, оглядывая весь двор.

— Да я и не просила выслать, — ответила мама, — и так доедем, наверное, кто-нибудь из города есть.

— Как не быть! Вон пролетка ямщика Нагаева. К поезду выехал, пассажиров ждет.

Дядя Федор уложил нашу поклажу в пролетку. Знакомый ямщик поздравил нас с приездом, вскочил ан козлы и шевельнул вожжами.

— Эй, милые, трогай веселей!

Застоявшаяся пара лошадок взяла с места крупной рысью. Зазвенели бубенчики, застучали колеса, и пролетка покатила по ровной шоссейной дороге.

Я оглядывался я по сторонам, боясь пропустить что-нибудь важное.

Каждый домик, каждое деревце были мне так хорошо знакомы, и все же теперь, после двухнедельной разлуки, все выглядело совсем по-иному. Когда мы с мамой уезжали в Москву, деревья были голые, а теперь листва на них совсем распустилась. Луга и поля тоже ярко и густо зеленели.

В деревне, которую мы проезжали, возле домов сильно цвели вишни, яблони, груши. На старых ветлах во все горло орали грачи, задорно трещали скворцы у скворечен. Здесь, в деревне, весна чувствовалась куда больше, чем в Москве с ее большими каменными домами и вымощенными булыжником улицами.

Глядя из пролетки на настоящие цветущие вишни, я вдруг вспомнил и про московские театральные, что лезли своими белыми ветками в распахнутые окна старого деревенского дома; и, слушая свист, трескотню настоящих, живых скворцов, вспоминал о птичьих голосах, которые своим свистом и щебетом наполняли старый вишневый сад.

И все-таки, что ни говори, настоящая, живая весна была куда лучше той, театральной. Ведь там, в театре, не обдувал лицо теплый душистый ветерок, не пахло свежей зеленью и театральное солнце совсем не пригревало так горячо и ласково, как настоящее.

А вон и овцы с ягнятами разгуливают по лужку за деревней, пощипывают свежую молодую траву.

В мелком пруду, засучив повыше штаны, копошатся деревенские ребятишки. Что они там ловят: лягушат, пиявок или мелких карасиков? Скорее бы, скорее проехать эти девять верст от станции до города!

Ямщику тоже хочется поскорее домой; он пошевеливает вожжами, звонко причмокивает. Лошадки дружно берут невысокий подъем.

^{Федор забрал наши вещи и понес на станционный дворик.}

И вот перед нами за речкой, на другом холмистом берегу, вся в солнце, вся в зелени садов моя дорогая, любимая Чернь. Какая она крохотная, как на ладони, совсем и не похожа на городок — просто зеленая деревушка, только домики не с соломенными, а с железными крышами. В остальном такая же деревушка, и улицы немощеные, сплошь заросшие травой. На улицах всюду утки, куры, гуси. Собаки, развалившись возле калиток, лениво дремлют на солнышке. Только прохожих почти не видать — одни ребятишки играют перед своими домами в «бабки».

Мы свернули с шоссе на зеленую немощеную улицу, проехали мимо церкви Николы; прямо за нею наш дом.

Перед домом на лавочке кто-то сидит. Заметил машу пролетку, встает, спешит навстречу.

— Михалыч, Михалыч! — кричу я, выскакиваю на ходу из пролетки и, обгоняя лошадей, несусь к нему.

— А, сорванец, заявился! — обнимает меня Михалыч. Я так и знал, что сегодня приедете. Получил телеграмму, ну, думаю, денек. Больше в Москве не усидят.

Михалыч осмотрел меня:

— В форме, уже реалист, значит. Ну, поздравляю, молодчина! — весело говорит он и еще раз обнимает меня, потом маму.

Не теряя даром времени, я тут же, на крыльце, развернул сверток и показал Михалычу коллекцию зимующих птиц.

— Очень хорошая покупка, — сразу одобрил он. — Жаль только, что здесь не все представители наших зимних пернатых. Ну, да не беда. Вот и адрес магазина приложен, значит, чего не хватает, смогут выслать дополнительно, наложенным платежом.

— По-моему, здесь всего даже более чем достаточно, — вмешалась мама.

— Мадам, никогда не нужно делать поспешных выводов, — миролюбиво возразил Михалыч. — Впрочем, все это мы сообща обсудим в один из ближайших вечеров. А теперь прошу в наше мирное пристанище.

Мы все вошли в дом.

Как хорошо вернуться домой, да еще когда сдал экзамены, а впереди — лето, отдых, рыбалка!..

Мы входим в комнату. Там нас встречает радостным визгом Джек. Несмотря на свой преклонный возраст и изрядную толщину, он крутится волчком, морщит губы — смеется, не знает, как еще выразить свой восторг.

Даже старый, предельно толстый кот Иваныч нехотя вылезает из столовой и тоже приветствует нас громким мурлыканьем.

— Ну, весь зверинец собрался, — добродушно улыбается мама.

Из кухни показывается наша кухарка — тетка Дарья.

— Вот видишь, Дарьюшка, я был прав, — торжествуя, обращается к ней Михалыч, — говорил — что сегодня, вот и приехали.

Тетка Дарья бросает на Михалыча суровый взгляд ii не удостаивает ответом. Она подходит к маме, целуется с ней, потом берет меня за плечо, легко переворачивает.

— Ишь ты как разрядился: и пуговицы золотые, и пояс с бляхой, ну прямо пожарный, только каску на голову!..

Я знаю, что в устах тетки Дарьи это высшая похвала, и эта похвала меня радует. Ведь мы со старушкой большие приятели, приятели с тех самых пор, как вместе сидели у постели больного Петра Ивановича.

— А я тебе сдобных булочек испекла, — как бы ненароком бросает мне тетка Дарья и, подмигнув, уходит в кухню.

Михалыч начинает расспрашивать маму, что нового в Москве, как-то она выглядит теперь, после революции.

— Да ничего нового, — отвечает мама. — Такая как и всегда. Сутолока, толкотня. Всюду масса народа. В магазинах всё есть. Только дороговизна страшная. У кого только такие деньги есть!

— Кой у кого имеются! — усмехнувшись, ответил Михалыч. И начал рассказывать о чернских новостях: — Собственно, в городе-то у нас тоже все по-прежнему, — сказал он, — а вот в уезде что-то не очень спокойно. Мужички шуметь начинают.

— Что же им еще нужно? — удивилась мама. — Царя нет, теперь свобода…

В ответ Михалыч опять усмехнулся и стал напевать:

— Но ведь это при царе было, — возразила мама. — А теперь у нас совсем другое дело. Скоро война кончится, победим немцев. Учредительное собрание соберется. Наверное, и землю крестьянам дадут.

— «Улитка едет, когда-то будет», — ответил Михалыч. — А вот мужичкам, видно, ждать уж надоело. Больше полвека ждали. Теперь больше не хотят!

— Сам же говоришь: больше полвека ждали. А уж теперь совсем недолго осталось. В Москве говорят: сам Керенский на фронт поехал. Со дня на день наступления наших войск ждут. Может, и война кончится.

— Мадам, я советую вам лично отправиться в уезд, по волостям. И лично сообщить ваши соображения народу. Может, он вас и послушает.

В ответ мама только засмеялась и рукой махнула. Дальше я не стал слушать их разговор и отправился в свою комнатку.