— Кто это написал? — спросил я.

Лева удивленно взглянул на меня.

— А ты разве не знаешь? Тютчев написал. Ты разве его не читаешь?

— Читал, читал, — поспешно ответил я. И тоже продекламировал:

Люблю грозу в начале мая…

— Да у него не только про грозу, — перебил Лева. — У него много хороших стихов есть. Хочешь, дам тебе почитать?

— Спасибо, с удовольствием. Только не сейчас, не сегодня. Пойдем-ка лучше к речке, прогуляемся.

Лева согласился, и мы пошли.

— А здорово, что у нас такая школа! — сказал я.

— То есть какая — такая?

— Да вот такая: занятий нет, уроков не задают, жизнь, да и только.

Лева как бы в недоумении пожал плечами.

— Особенно хорошего я в этом ничего не нахожу.

— Да что ты? — изумился я. — А тебе бы хотелось целые дни уроки зубрить?

— Нет, целые дни зубрить мне бы не хотелось, — ответил он. — Но и целые дни ничего не делать — тоже хорошего мало. Если так продолжаться будет, глядишь, что и знал-то, забудешь.

— Ну, брат, «учение — не волк, в лес не убежит», — сказал я Леве свою любимую пословицу. — Сколько ни учись, все равно всего на свете не выучишь, что-нибудь другим да останется.

На это Лева ничего не ответил. Некоторое время мы шли молча. Я искоса поглядывал на приятеля и думал: «Что это он, фасонит передо мною своим прилежанием или вправду по учебе соскучился? Чудак какой-то».

Неожиданно Лева обратился ко мне:

— Вот ты радуешься, что мы не учимся. Ну, а дальше как, как же мы дальше в университете учиться будем?

Об этом я, правда, никогда и не задумывался, поэтому не знал, что ответить, но ответ пришел сам собой:

— А что значит — дальше? Как все, так и мы. Разве мы одни не учимся?

— Ну, это утешение плохое, — сказал Лева. — И, помолчав, спросил: — Ты кем хочешь быть, какую специальность себе выбрал?

И этот вопрос застал меня врасплох: «Кем же я хочу быть? Хочу писать рассказы, хочу путешествовать, поехать на Север, в тайгу, на Байкал, на Дальний Восток… Но это же не специальность».

— Да я, собственно, о специальности еще как следует не думал, — ответил я. — Еще впереди целых три года. Придумаю что-нибудь. А ты уже придумал?

— Я давно выбрал.

— Что выбрал, какую специальность? — заинтересовался я и подумал: «Может, и мне такая подойдет».

— Я буду доктором, врачом-терапевтом, — убежденно, как о деле давно уже решенном, сказал Лева.

— Врачом? — разочарованно протянул я. — Да что же в этом хорошего? Всю жизнь с больными возиться, всю жизнь охи да стоны — вот радость-то!

Я тут же вспомнил, как Михалыч постоянно сердится на больных, особенно на старух. Придет такая в больницу лечиться, а от чего, и сама не знает — всё болит, вот и весь разговор; от чего хочешь, от того и лечи.

— Врачом, да еще терапевтом, — повторил я, — ничего интересного. Ну хоть бы сказал — хирургом. Я хирургом не смог бы быть — духу не хватит, а кто может — это другое дело. Сделал операцию, что-нибудь там вырезал, отрезал — сразу работа видна, а терапевт — порошочки, капельки, присыпки, примочки… — Я рассмеялся. — Тоже нашел специальность, нечего сказать!

Но Лева совсем не обиделся на меня за такую резкую, даже просто безжалостную критику. Он спокойно выслушал и так же спокойно ответил:

— Нет, Юра, ты неправ, ты просто не представляешь себе работу врача.

— Как — не представляю? — чуть не вскрикнул я от изумления. — Я-то не представляю? Всю жизнь с Михалычем живу — и не представляю!

— Ну что ж, что с врачом живешь? — все так же спокойно отвечал Лева. — Живешь вместе, а наверное, и не очень интересуешься, чем он занимается.

Такая простая мысль прямо сразила меня. А ведь и верно! Я же никогда в жизни даже не спросил Михалыча про его работу. Мы все вечера беседуем с ним о рыбалке, об охоте, о ружьях, о собаках, а вот о работе никогда и не говорили. Я честно признался в этом Леве.

— Вот видишь: не говорил никогда, а надо мной смеешься — специальность плохая!

— Ну, а ты-то откуда знаешь, что хорошая? Ты-то с кем говорил?

— Я? — переспросил Лева. — Я с Алексей Михалычем говорил.

От изумления я просто остолбенел.

— С Михалычем? Почему, когда?

Взглянув на меня, Лева рассмеялся.

— Да что ж ты так удивился? — весело сказал он. — Что ж тут необыкновенного? Он не зверь, видишь, не съел меня.

— Да, но как тебе такая мысль в голову пришла?

— Очень просто. У меня летом горло долго не проходило, кашляю и кашляю, вот я и пошел к Алексею Михайловичу в больницу. Он меня выстукал, выслушал, какие-то порошки прописал. А потом и разговорились. Он увидел, что я интересуюсь всеми его инструментами, приспособлениями, дал мне и трубочку послушать, и показал, что и как он молоточком выстукивает, как границы сердца определяет. Очень интересно рассказывал, и про больных тоже. Как иной раз трудно болезнь бывает определить: думаешь одно, а на поверку оказывается совсем другое. А ведь ошибиться в этом деле нельзя. Ведь одна ошибка доктора может стоить больному здоровья, а то и жизни. С какой, значит, осторожностью нужно заключение делать, как всё предвидеть, взвесить, сравнить! Алексей Михайлович говорит, что поставить диагноз, то есть правильно определить, чем человек болен, — это, понимаешь, в медицине самое трудное, но и самое интересное…

Лева приостановился, припоминая что-то, потом продолжал:

— Ты знаешь, был такой знаменитый профессор по внутренним болезням, терапевт, значит, фамилия его Захарин. Так этот профессор так ловко диагноз ставил, что почти никогда не ошибался. Придет он, бывало, в клинику со студентами (Алексей Михайлович тоже у него учился), подойдет профессор к какому-нибудь больному, осмотрит, расспросит его, выстукает, выслушает, а потом студентам предложит то же самое сделать. Студенты тоже осмотрят, выстукают, выслушают. «Ну, какая же у него болезнь?» — спросит профессор. Вот студенты и примутся рассказывать. Одни одно говорят, другие другое, спорят, не соглашаются между собой. Захарин всех их выслушает да и начнет свои соображения выкладывать. Вот, мол, вы это упустили из виду да этого не заметили. Студенты слушают, только дивятся, как же он сам все учел, все запомнил, ничего не упустил. Какую он болезнь определит у больного, такая, значит, и есть. Будто он не снаружи человека осматривал, а в самое его нутро залез, там всё и разглядел. — Лева приостановился и не без гордости продолжал — Алексей Михайлович говорит, этого профессора от нас за границу возили.

— И ты тоже Захариным хочешь быть? — не без ехидства спросил я.

Лева удивленно поглядел на меня:

— Почему Захариным? Я буду обыкновенным врачом. Я про Захарина рассказал, чтобы показать, как трудно и как интересно в болезнях разбираться, а потом лечить человека. Ведь у каждого человека самое дорогое — здоровье и жизнь. А к доктору за тем и обращаются, чтобы поддержать их. А ты говоришь — доктором быть неинтересно, — закончил Лева.

Я молчал, молчал, потому что не знал, что и как отвечать. Ведь я и не думал раньше о работе врача, и Михалыч нам с Сережей ни о своей работе, ни о каком-то знаменитом профессоре никогда не рассказывал. А вот Леве сразу все рассказал. Почему это? Что ж, мы с Сережей глупее Левы, что ли? Мне стало немного обидно, и даже злость разобрала. Стыдно Михалычу к нам с Сережей так относиться, а еще говорит, что мы друзья! Хороши друзья, нечего сказать!

Мы вышли к берегу реки, пошли лугом по гладко накатанной дороге. По ней в конце лета возили сено. Дорога была ровная-ровная, даже немножко скользкая. Вдали она поблескивала на солнце, будто отполированная. Идти было очень легко. Мы обогнули излучину реки и присели отдохнуть на пригорке.

Я оглянулся и сразу узнал знакомое место. Вот и кусты лозняка у самой воды…

— Ты знаешь, Лева, — сказал я, — на этом самом месте мы с Михалычем один раз раков ловили. Вечер, помню, такой тихий, теплый. Солнце садится, весь городок наш освещает. Он и зеленый, и розовый — удивительный такой! И вдруг в соборе колокол зазвонил. Ты помнишь, как недавно в школе Николай Дмитриевич картину показывал, Левитан ее нарисовал, «Вечерний звон» называется? Ну, помнишь? Еще говорил про нее, что картину слушать можно.