— Вот, Толя, в чем дело-то, — обратился он к Латину. — Значит, можно и нарисовать, и не нарисовать те избушки. Только сказать, что они ничего не прибавят и не убавят к картине, никак нельзя. Они всю картину в корне изменят. Решите сначала ее внутренний, психологический сюжет, прочувствуйте его, а потом и пишите.

— Я уже прочувствовал, я решил, — уверенно ответил Толя. — Захвачу крайние избушки, буду писать некрасовскую позднюю осень. Можно начинать?

— Конечно, можно, — слегка улыбнувшись, ответил Николай Дмитриевич. — Ну, а вы что придумали? — обратился он к нам. — Вам какой сюжет больше по душе?

— По душе, по душе!.. — задумчиво ответил Лева. — По душе-то многое, только рисовать-то мы не умеем. Мало ли что я захочу изобразить, а что из этого получится?

— А я, Николай Дмитриевич, могу только человека рисовать, — подбежал к нам шустрый, веселый парнишка — Ваня Козин. (Мы прозвали его «Ваня Козлик» или просто «Козел».) — Только человека и умею! — повторил он.

— Человека? — недоверчиво переспросил учитель. — Ну, это совсем неплохо. Человека, пожалуй, труднее всего нарисовать.

— А что ж тут трудного? — весело ответил Козел. — Вот глядите. — Он достал лист бумаги, карандаш, в один миг нарисовал и подписал: «Точка, точка, запятая, минус рожица кривая, палки, палки, огуречик, вот и вышел человечек».

Все рассмеялись:

— Вот это художник!

— Да, такого нарисовать нетрудно, — охотно согласился Николай Дмитриевич, — но это все шутки, а я хочу говорить с вами серьезно.

— …Вы боитесь, что у вас из вашего рисования сразу ничего не получится, — вновь заговорил он, — но это опять-таки зависит от вас. Тема нашего сегодняшнего урока «Поздняя осень». Прежде всего — я же говорил и еще повторяю — не спешите браться за карандаш или краски, сначала научитесь видеть, вдуматься, вглядеться в то, что видите. Для первого раза и этого уже вполне будет достаточно. А кто захочет, пусть попробует свои силы, пусть попытается свое видение, свое настроение изобразить на бумаге, так сказать, поделиться им и с другими.

— Да я очень хочу поделиться, только не умею, не смогу нарисовать все, что вижу, что хочу передать, — с искренним огорчением сказал Лева.

— А все, что вы видите, рисовать необязательно, — ответил Николай Дмитриевич. — Я же говорю, что совсем не план этой местности рисовать нужно, а только передать ваше личное настроение, впечатление от всего виденного.

Он показал рукой на голый осиновый сучок. На нем уцелело только два совсем уже почерневших листочка.

— Нарисуйте один этот сучок и эти последние листья — разве все это не передаст ваше настроение, ощущение поздней осени?

— Верно, верно, — обрадовались ребята, — мы сейчас будем голые ветки и последние листья рисовать.

— А может, сами поищете какие-нибудь другие детали, другие, еще более выразительные мотивы? Давайте-ка разбредемся да походим немножко по ному лесу, подумаем, понаблюдаем, поищем…

Мы разошлись. Я побрел по тропинке вдоль опушки к речке. Вот родничок, из которого мы с Михалычем и Сережей пьем летом воду. Даже наши черпачки целы, в кустах лежат.

Я взглянул на родничок. На поверхности его глубокой чаши плавало несколько сухих листьев. «Вот и мотив, — подумал я, — только разве это нарисуешь?! Поверхность воды, и листья на ней… Конечно, ничего не получится».

Пошел дальше, спустился к самой речке. Камыши у берега совсем пожелтели, поникли. Внизу вокруг них серая пена, ее набило волной, и листья в воде, много-много опавших листьев. «Тоже мотив, но еще труднее. Ну что же, — подумал я, — ведь Николай Дмитриевич сам говорит, что необязательно рисовать: нужно прежде всего научиться видеть и прочувствовать то, что видишь, вот я это и делаю».

Обидно было только то, что когда я, глядя на увядшие камыши, стал стараться прочувствовать всю грусть этого мотива, никакой грусти совсем не получилось; и чем больше я старался, тем меньше грустил.

И вдруг мне вспомнился вечер на речке, когда мы с Михалычем ловили раков и он запел «Вечерний звон». Вот тогда я ничего не старался переживать, а мне сделалось очень грустно. Теперь же, наоборот, стараюсь изо всех сил переживать, а вот никак не получается. «Значит, я не художник по натуре, — подумал я с сожалением. — Ну, ничего не поделаешь». И я направился дальше искать сюжеты, всматриваться в них и пытаться их прочувствовать.

Вот старый гнилой пень, и на нем целая семейка опят. Все такие старые, совсем разбрюзгшие от дождей. Хороший мотив поздней осени. Но ведь тоже не нарисуешь: и пень, и опята… Конечно, ничего не получится.

И вдруг мне в голову пришла интересная мысль. Я вспомнил, как читал про белок в книге у Брема. Он пишет, что белки осенью срывают грибы и засовывают их в развилки между сучками, сушат на зиму. Я сорвал один опенок, засунул между сучками. Вот это здорово! И нарисовать не так уж трудно! А ну-ка попробую!

Я сел на этот же старый пень и нарисовал карандашом голый сучок, а в развилке — висящий опенок. Получилось у меня совсем неплохо, даже очень похоже.

Я обрадовался, но тут же вспомнил про настроение, переживание. Чувствуется ли в рисунке мое переживание?

Да как же ему чувствоваться, когда никакого переживания нет. Откуда же его взять? «Ну, на «нет» и гуда нет, — решил я. — А гриб-то все-таки здорово нарисован, и сучок тоже! Шут с ним, с настроением, гораздо хуже, если бы и настроение, и переживание были бы, да сам гриб не получился. Научусь сначала грибы, сучки рисовать, а там, может, и до переживания доберемся».

Когда я вернулся на место, откуда мы разошлись, там уже были все ребята.

— А мы уже тебя искать решили, — сказал Лева, — думали, ты заблудился.

— Ну вот еще, — небрежно ответил я. — Мне этот лес как свои пять пальцев известен.

Стали показывать друг другу свои рисунки. Некоторые ребята совсем ничего не нарисовали, только искали мотивы и «переживали» их. Но большинство все-таки пыталось что-то изобразить. К сожалению, почти все нарисовали одно и то же: ветки деревьев и на них последние листья.

Кто-то из ребят очень хорошо нарисовал ветку орешника и на ней гроздь поспевших орехов. Нарисовал красками. Орехи получились здорово, темно-коричневые, а на одном из них черная точка, дырочка-червоточинка.

Николай Дмитриевич рисунок похвалил:

— Вот и осень, и настроение. Ведь создается настроение? — обратился он к нам.

— Очень даже, — быстро ответил Козел, — мне так и хочется разгрызть их и съесть.

Николай Дмитриевич только рукой махнул.

— Ну, а у вас самих-то что, покажите. Опять человечек?

— У меня ничего нет. Я подходящего сюжета не нашел.

Я подал Николаю Дмитриевичу свой рисунок. Учитель взглянул на него.

— Гриб на сучке? Да ведь так белки делают!

Я утвердительно кивнул.

— Но позвольте, как же так: в наших местах ведь никаких белок нет. Откуда же он взялся?

Я рассказал, что сам пристроил гриб на дерево, как это белки делают.

Николай Дмитриевич еще раз взглянул на рисунок и секунду подумал.

— Что ж, нарисовано правдиво, поверить можно. Только это уже не зарисовка с натуры, а, если хотите, комбинирование, доделка, ну, композиция, что ли. Можно, конечно, можно и самому что-то придумать или скомбинировать, только нужно ясно представить себе, ради чего вы это делаете. Ну, вот что вы хотели выразить своим рисунком?

Я не знал, что отвечать, и честно признался в этом.

— На пне опят не сумел нарисовать, а так, на конце сучка, куда проще, и ведь в природе так бывает…

— Бывает, — согласился Николай Дмитриевич, — только это не мотив осени, не лирическая зарисовка. Это, если хотите, зоологический рисунок. Да и то не совсем. Зоологический лучше всего с натуры рисовать. Так и точнее, и всегда убедительнее получится.

В общем, мой рисунок не очень понравился, да я и раньше знал: не получится из меня художник. Раз переживать не умею, какое уж там художество!

— Ну, а у вас что? — обратился Николай Дмитриевич к Леве, который стоял в сторонке и держал в руках лист бумаги.