Я уже несколько раз заговаривал об этом с Михалычем, но он только посмеивался:

— Рановато тебе еще одному с собакой ходить.

— Но почему же рановато? — приставал я. — Ведь мне уже пятнадцать лет исполнилось.

— Не в годах дело, — уже серьезно отвечал Михалыч, — а в том, что горяч еще больно, Джека испортишь. Начнешь вперед него забегать, когда он на стойку станет, Джек и приучится со стойки срываться, дичь ловить, а это уже не собака.

Я клялся, что не буду горячиться, что не испорчу Джека. Но Михалыч твердил свое: «Не дорос еще, чтобы с собакой охотиться».

Самым обидным в этом деле было то, что Михалыч вдруг занялся в своей больнице какими-то усовершенствованиями, что-то переделывал в операционной комнате и просиживал там целые дни не только в будни, но и по воскресеньям.

В общем, и сам не ездил с Джеком на охоту, и мне не давал. А время шло, лето уже совсем подходило к концу. Скоро придется уезжать в Москву в реальное училище. «Вот тогда бы и занимался своей больницей», — с обидой думал я.

Однажды я, как всегда, рано утречком отправился на отмель за своими долгоносиками. Прошел уже почти всю нашу улицу — вдруг чувствую: кто-то ткнул меня сзади в ногу. Обернулся — Джек!

Обычно его запирали, когда я уходил на охоту, а тут, верно, недоглядели, вот он и догнал, меня.

Первая мысль была — сейчас же вернуться и отвести Джека обратно. До дома ведь совсем недалеко. Но тут же явилась и другая мысль: а кто узнает, что Джек догнал меня еще в городе? Может, он нашел меня по следу уже на речке. Что же мне тогда оставалось делать — сейчас же идти домой, но почему? Разве я виноват, что его не заперли и он сам ко мне прибежал? Вторая мысль тут же взяла верх над первой, и я, убедившись, что кругом нет никого из знакомых, никто не видит, где произошла наша встреча, погладил Джека и поспешно зашагал дальше.

«Да что, собственно, плохого в том, что я поохочусь с собакой? — рассуждал я сам с собой. — Вот и докажу Михалычу, что я не горячусь и собаку ничем не порчу. А может, и застрелю перепела или даже бекаса». От одной такой мысли сердце сладко замирало, и я все убыстрял и убыстрял шаги. Под конец мы с Джеком, собственно, уже не шли, а прямо бежали, лихо обгоняя друг друга.

На песчаную отмель, где я обычно стрелял куликов, мы, конечно, и не заглянули, а направились прямо на Выползовское болото. Миновали мельницу, и вот я уже шагаю по болотным кочкам, среди осоки и камышей. Джек носится впереди меня «челноком», ищет дичь. А я один с ружьем, совершенно самостоятельно иду следом за ним и время от времени, совсем как Михалыч, посвистывая, подбадриваю собаку.

Вот это настоящая охота, моя первая самостоятельная охота с подружейной собакой! Разве это может хоть в какой-нибудь мере сравниться с выслеживанием куликов на отмели? Там детская забава, а тут — охота! И я солидно посвистываю Джеку и Михалычевым баском говорю ему:

— Ищи, ищи, собачка. Найди мне дичинку.

И Джек тоже, видно, вполне соглашается с тем, что я настоящий охотник. Он оглядывается, ждет, не будет ли от меня каких-нибудь приказаний, и, не получив их, снова принимается усердно искать дичь.

Так мы прошли уже значительную часть болота, а дичь все не попадалась. Неужели опять впереди нас прогнали стадо коров? Мы обогнули бугор — нет, коров нигде не видать.

— Где же дичь-то? — спросил я, оглядываясь в сторону Джека. Оглянулся и вздрогнул: Джек стоял на стойке возле кустика осоки.

«Наверное, бекас», — мелькнуло в голове. Не улетел бы… И я, забыв все на свете, опрометью бросился к собаке.

Бекас взлетел, не подпустив меня шагов на тридцать. На бегу, даже не прицелившись, я вскинул ружье и выстрелил. Мимо. Джек стоял, не двигаясь с места.

Нет ли еще, второго? Я подбежал к Джеку, и мы вместе с ним бросились вперед, но второго бекаса не оказалось.

«Эх, жаль, что промахнулся! — с досадой подумал я. — И зачем так торопился, зачем бежал? Он услышал шлепанье по воде, вот и взлетел. Ну, не беда, теперь буду осторожнее».

Мы отправились дальше. Вот уже и лесок Кулиги совсем недалеко. Там отдохнем, напьемся воды из родника, потом отправимся в поле, наверное, перепелов там разыщем. А может, и заяц выскочит. Стрелять или нет? Я чувствовал, что, конечно, не удержусь — выстрелю.

До Кулиги осталось всего метров двести — триста. Здесь уже кончалось болото, и только у самого берега росло несколько отдельных участков густого камыша.

Джек ткнулся в первый из них, исчез среди высоких густых стеблей, зашлепал по воде. И в тот же миг в камышах послышалось громкое хлопанье крыльев.

Утка, дикая утка! Она вылетела совсем близко от меня. Я вскинул ружье, прицелился, потянул за спуск. Тяну, тяну, а выстрела нет. В чем же дело? Утка спокойно отлетает и прямо на моих глазах садится в следующий участочек камыша.

Улетела, а я ведь так хорошо прицелился — наверное бы убил. Но почему же ружье не выстрелило? Взглянул — сразу понял, в чем дело: курки спущены. Я забыл их взвести. Какой позор! А впрочем, не все еще потеряно. Утка ведь никуда не улетела, она опустилась в следующий камыш. Может, удастся ее разглядеть прямо на воде, сидячую. Тогда уж не промахнусь. Только Джек, пожалуй, помешает, полезет в камыши, сразу вспугнет. Но он еще возится в первом участке, лазает по камышам, чует утку. Он, верно, не видел, как она улетела.

Я спешу вперед собаки добраться до следующего камыша. Подбегаю к нему, вглядываюсь в густые сплетения зеленых стеблей. Поздно! Джек тоже спешит ко мне. Сейчас вспугнет. Ну что ж, буду стрелять влет. Я беру ружье на изготовку.

Джек скрывается в камыше. И вдруг в самой гуще стеблей я замечаю — что-то движется по воде. Утка! Вскидываю ружье, целюсь. Стреляю.

Отчаянный визг, хлопанье крыльев, все смешалось.

Утка взлетела, понеслась прочь. Но что мне до нее! Джек, милый Джек, он выскакивает из камыша, морда в крови.

Я, я убил его! О, что я наделал! Перед глазами поплыли красные, зеленые круги, и я, теряя сознание, упал на землю.

Тут же очнулся, вскочил. Гляжу — Джек трет лапами морду. Смотрит на меня испуганно и как-то виновато.

Джек, Джек, прости меня, я нечаянно. Хорошо, что глаза глядят, значит, целы…

Подбегаю к Джеку, сажусь рядом, обнимаю его.

— Больно, очень больно?

Джек трет ухо, взвизгивает. Из уха течет кровь, из щеки тоже. Но голова цела, и глаза целы. От сердца немножко отлегло. Попало только несколько дробинок, краем заряда зацепил. Значит, будет жив. Но тут же другая мысль: «А как показаться на глаза маме, Михалычу? Наверное, ружье отнимут. А может, скрыть, ничего не говорить? Посидеть здесь до вечера, кровь остановится. Да и мог же он сам об осоку морду поколоть, поранить».

Я осторожно беру раненое Джеково ухо. Он взвизгивает, отдергивает. Но я уже почувствовал: под кожей — дробинка, ее-то уж никак не скроешь. Вот и конец моему ружью, моей охоте. Да что о них говорить! Самое страшное — прийти домой. Как прийти, как сказать о случившемся? И вторая, еще более страшная мысль: «А ну как у Джека начнется заражение крови? Он будет болеть, мучиться и умрет». Нет, такого ужаса я не переживу.

— Джек, хороший мой, ведь ты не заболеешь, не умрешь? — Я обнял за шею своего четвероногого друга и залился горькими слезами.

А Джек, изредка повизгивая, терся о мою куртку мордой. Он, видимо, давно уже простил меня и по-своему, по-собачьему, хотел приласкать и утешить.

Домой вернулись мы только поздно вечером. Мама и Михалыч очень беспокоились, куда мы оба пропали. Что Джек убежал следом за мной, никто в этом даже не сомневался.

— А вот и они явились! — радостно воскликнул Михалыч, встречая нас на крыльце. — Ну, как дела, охотник? Рассказывай.

Наступила самая страшная минута. Я почувствовал, что в горле у меня что-то сжалось и голос пропал.

— Михалыч, простите меня, — еле-еле выговорил я, — простите, я застрелил Джека.

— Как — застрелил? — изумился Михалыч. — Да он же вот, рядом с тобой.