Я спустилась к реке. Она бежала, обмелевшая, извиваясь под горой; в заводях с кряканьем полоскались белые жирные утки. Солнце вдруг закрылось громадной сизой тучей. Она нависла над крутопокатыми крышами бузимовских домов, и опять напомнило это суровые серо-синие сибирские этюды Василия Ивановича.
Когда я покидала село, накрапывал дождь. Дорогой я решила заглянуть в сухобузимовский универмаг. Первое, что бросилось в глаза, — это массивный, обрамленный белым лаком и золоченым металлом роскошный «комбайн» — телевизор с магнитофоном, радиоприемником и проигрывателем. Он сверкал возле прилавка в компании белых, нарядных детских колясок, велосипедов и холодильников…
Две бузимовские девчонки подбирали нитки мулине для художественной вышивки, а паренек в красном галстуке потребовал чернил для авторучки…
Я села в машину, и мы помчались по тракту. По тому самому, по которому маленький Суриков на лошадях почти весь день ехал в школу в Красноярск (в Сухобузимском тогда школы не было!). Через полтора часа я была дома, во флигельке у Анастасии Михайловны.
* * *
В Красноярске улица Сурикова сбегает вниз к Енисею и упирается прямо в новый речной вокзал. Тонкий шпиль его виден издалека. «Получил в Брюсселе премию на выставке!» — хвастаются красноярцы своим речным вокзалом.
Улица просторная, вся в зелени. Старинные дома благородного облика никак не сдаются времени; кажется, еще лет двести простоят.
Навстречу поднимается бригада молодых строителей. Громко переговариваясь, шагают они по улице, все в стеганках и в штанах, заправленных в резиновые сапоги. И парни, и девушки одеты одинаково, только у девушек головы туго обвязаны платками.
А лица! Опять эти чуть скуластые обветренные лица молодых сибирячек, по цвету и по типу такие близкие к женским портретам Сурикова.
— Граня! Ты пошто орешки спрятала? Доставай орешки-то! — кричит одна девушка другой, догоняя ее и пытаясь залезть ей в карман.
Крик, хохот. Шагают быстро, по-молодому, иронически поглядывая на прохожих.
Когда доходишь до конца улицы, в глаза сразу плещет, отражая солнце, Енисей. У причала нарядные белые пароходы готовятся к рейсам. Одни пойдут в Минусинск, вверх по Енисею, другие — вниз, к Норильску, к Диксону, к морю. Понтонный мост тут же, неподалеку, весь зыблется, ходит ходуном под грузовиками, легковыми машинами, конными подводами, что день-деньской снуют на правый берег и обратно. А рядом растет новый колосс. Он перекидывает арку за аркой на мощные быки. И впрямь похожи на быков, подставивших аркам свои широкие спины, эти овальные устои, черт знает на какой глубине упирающиеся в дно! Между быками мчатся воды из-под солнца в тень пролета — и снова на солнце. А река здесь широченная, близ правого берега разделенная островом, на который уже вылез из воды один из быков…
Возле нового моста притаился краеведческий музей. Еще год назад он украшал набережную массивным зданием терракотового цвета — сейчас, рядом с новым мостом, он кажется небольшим особнячком. Он богат, этот музей. Но меня тянет к суриковскому уголку.
Автопортрет, написанный в юности… Портрет красноярского архитектора (строившего этот самый музей) Чернышева, с которым Суриков любил делить досуг за гитарой и песней. Несколько этюдов к картинам. Множество фотографий, начиная со снимков, сделанных первыми аппаратами, попавшими в Сибирь, и кончая фотографиями Василия Ивановича с нами, внуками, снятыми за год до его кончины. Но самое заманчивое для меня — это несколько простых, выкрашенных охрой стульев со спинками-решетками и квадратными сиденьями. Работа грубоватая, видимо, мастерил столяр-самоучка. Не иначе как мальчиком Суриков сидел на них и болтал ногами, обутыми в валенки или высокие сапожки. Эти стулья, видно, из кухни. А интересно, где же теперь те красного дерева креслица с сафьяновыми сиденьями?..
…— Ты что же это делаешь, непутевый мальчишка? Опять стул испакостил? Ну скажи на милость, где-то гвоздь раздобыл! — сердилась Прасковья Федоровна, застав Васю на месте преступления.
Гвоздь отнимали. Васю сажали в угол, а иногда и шлепали. Но проходило время, и он снова не мог удержаться, чтобы не нацарапать гвоздем рыбку или домик на сафьяновом сиденье стула, к которому он подходил словно к столу. Было Васе тогда четыре года.
Потом он начал рисовать угольком или карандашом на бумаге. Хотелось нарисовать самое любимое — лошадь! Но Васе никак не удавались ноги — они либо вовсе не гнулись, либо подгибались все сразу. Первый, кто показал Васе, как скреплена лошадиная нога суставами, был работник Семен. У него очень ловко все выходило: у шагающей — передняя нога выбрасывала копыто вперед, у скачущей — ноги распластывались в воздухе, у стоящей на дыбах — задние крепко упирались в землю, а передние сгибались в коленях легко и грациозно. Вася скоро сообразил, как расчленяются движения лошадиных ног, и свободно рисовал лошадей во всех видах…
Пробовал он рисовать и в доме. Комнаты были низкие, и фигуры ему казались огромными, поэтому он всегда старался либо горизонт опускать пониже, либо фон сделать поменьше, чтобы предметы и фигуры казались больше. А дело было в том, что сам-то Вася был невысокого роста и просто еще мал…
Но ничто не ускользало от Васиного жадного глаза, и все откладывалось в благодарной памяти, чтобы потом ожить на холстах под кистью мастера…
…Подхожу к витрине, за стеклом ящик — этюдник Василия Ивановича. На дне его — несколько ссохшихся тюбиков, выжатых рукой художника. А сверху лежит его небольшая прямоугольная палитра с присохшей краской. Гляжу на нее, и эта смесь бурой, сизой и желтой красок с грядками белил по краям страшно напоминает мне пучину Енисея в непогоду с гребешками белой пены на волнах.
— Можно попросить вас… на минутку…
В зале большая группа школьников.
— Мы с правой стороны. Пришли с экскурсией, — говорит молодой вожатый. — Ребята просят вас побеседовать, если только…
Как же может быть иначе! И вот мы уже в лекционном зале. Ребята заполнили все ряды. С четырех сторон громадные витрины с разными животными окружили нас: скалились волки, прятались рыси, кокетничали белки. За стеклом на ниточках висели орлы с распростертыми крыльями, фазаны, сидели на ветвях глухари…
Я говорила о своей книге, посвященной жизни и творчеству моего деда. Передо мной в тишине мелькали ребячьи лица, полные мечтательности и сосредоточенности, а за мной в витрине могучий лось со своей лосихой, озаренные электрическим светом, мерцали полузакрытыми стеклянными зрачками…
Когда я вышла из музея, солнце шло к закату и гигантские арки покрылись розовым золотом. Фигурки строителей сновали по аркам, подтягивая краном какую-то деталь.
Возле музея остановился грузовик с железными прутьями. Шофер, совсем мальчишка с виду, вылез из кабины и стал ожидать чего-то. Засунув руки в карманы стеганки, стоял он, закинув голову вверх, смотрел на мост и жевал серу-смолу, которую любят жевать красноярцы по старой привычке.
И столько в этом пареньке было деловитого спокойствия, независимости в его позе, столько твердости в упрямом подбородке!
Я вдруг вспомнила поездку по Америке. В Сан-Франциско возле моста, перекинутого через пролив Золотые Ворота, молодой долговязый американец-шофер, возивший нас в автобусе, жуя резинку и самодовольно усмехаясь, кивнул головой на мост и сказал:
— Энд ю? Хэв ю сач эй бридж ин иор кантри? (А у вас? Есть у вас в стране такой мост?)
— Есть!..
* * *
…В доме Павла Ивановича Замятнина к обеду собирались гости. Гости не случайные — самые именитые купцы города: и Гадаловы, и Щеголевы, и Савельевы, и в их числе — городской голова Петр Иванович Кузнецов.
После знатного обеда Павел Иванович приступил к важному разговору, ради которого все было затеяно. Видно, судьба молодого Сурикова не на шутку беспокоила красноярского губернатора, если он обратился к гостям с предложением собрать подписку и помочь молодому художнику выйти на широкий путь.
