Майоль высоко оценивал труд, каждый труд и любой труд. Мастеровой должен быть в своем деле художником. Он считал, что скульптор не скульптор, если он не мастер всякого ручного труда, если он не «артизан». В Марли ле Руа он сам с тремя каменщиками строил себе дом, так же как Гоген строил себе дом на Маркизских островах. Как и все южане, он сам сажал в Баниюльсе виноград, подрезал фруктовые деревья, любил придавать форму ветвям дуба. Любил угощать друзей вином собственного изделия.

— Это был — бог! И каким благородством, какой учтивостью обладал он, не будучи ни аристократом, ни снобом. Все в нем было необыкновенно искренне и просто, а его искусство было очень внутренним. Не мудрствуя лукаво, он поразил весь мир тем, что порвал в искусстве с прошлым и вызвал огромную ненависть к себе и непризнание. Это сейчас он классик, хотя он остался таким же, как и был…

Майоль погиб через год после того, как был отснят этот фильм. 15 сентября 1944 года он решил навестить своего друга Рауля Дюфи на курорте Берне ле бэн. Повез его доктор Николо в своей машине. Дорогой попали в катастрофу, и Майоль был тяжело ранен, ему искалечило челюсти, он не мог говорить, не мог есть. Он лежал в госпитале и записывал в школьную тетрадку последние свои мысли. Потом его перевезли домой, в Баниюльс, и там 27 сентября он скончался…

И все же я пишу не о Майоле, я пишу о книгах двух его исследователей, потому что я не столько знаю, что такое скульптура, сколько чувствую. Есть слово «пластика», которое часто повторяют скульпторы. Это слово многогранно, я слышу его в устах одного из крупнейших хирургов — Вишневского, когда при накладывании швов после операции он говорит: «Дайте другую иглу, вы мне пластику испортите!»

А балерины совершенствуются в пластике движений, и тут вы эту пластику ощущаете неотрывно от эмоциональной передачи и от технического мастерства. А живописцы обычно не любят цветных фильмов. Для них цвет в пластике, которая достигается мазками. Для них специфика киноленты не передает этой пластики.

Впрочем, в наши дни слово «пластика» овульгарилось, оно выскочило на улицу и, бегая по магазинам, прячется в одежде, обуви, в хозяйственной утвари и даже в букетах искусственных роз — и не имеет ни малейшего отношения к искусству.

Вольдемар Жорж пишет о последней работе Майоля — статуе «Гармония» — так: «Мастер внес в нее всю свою любовь к жизни, все свои старания и все свои знания… Майоль воссоздал ее в чувстве превосходной пластики, которой он до этого времени не достигал».

И мы понимаем, что в свои восемьдесят три года Майоль был настолько молод и силен, что все продолжал совершенствоваться, и руки его не утеряли ощущения «объема, ограниченного самим собой», и форма продолжала, по его собственному выражению, «заполнять ладонь руки», и глаз не изменял в чувстве пластики.

Гармония — это созвучие. И Майоль всю жизнь искал гармонии, объединяя в образе женщины или мужчины природу в целом. «Природа, — говорил Майоль другу своему Пьеру Камо, — не что иное, как гармония, и я являюсь выразителем того или иного ее состояния. Как яблоня дает яблоки… Я не претендую на поиски того, что находится вне природы, как яблоне нечего хвастаться, что она изобрела яблоки».

Вот где рождается творчество Майоля, вот где душа его скульптуры. «Я не претендую на поиски того, что находится вне природы». Вот почему его тема односложна — это всегда обнаженная женская фигура, и эту женщину — землю, природу, начало всех начал, — Майоль не заставляет раскрывать свою сущность внешними проявлениями, он ищет и находит внутреннее выражение, он говорит: «Можно выразить страдание в неподвижных чертах, не искажая лица и не растягивая рта». И, создавая изображение, прежде всего он придает душу формам. Почему же все памятники Майоль решал женскими фигурами? Ведь это было чуждо потребителю, заказчику, публике. Мне кажется, что это было потому, что все его творчество ничему не подчинялось, это был он сам, Аристид Майоль, и ту простоту, которую другие художники искали, изобретая систему, Майоль находил в самом себе. В своем восприятии любого жизненного явления он делал, как видел и чувствовал. Он подходил к решению монумента, отбрасывая все литературные предпосылки и все требования, обычно связующие художника со зрителем через произведения. Все исходило от его видения, его восторженности и вдохновения и должно было представлять собой высшую точку выражения гармонии и красоты. Но прекрасный памятник Полю Сезанну в виде возлежащей на драпированном ложе обнаженной женщины с лавровой веткой в руке вызвал возмущение в городе Эксе, на родине Сезанна, в Провансе. В 1920 году город наотрез отказался от монумента. И только благодаря президенту Эррио памятник был куплен Парижем, но так нигде и не выставлен. Не принят был и памятник Анри Барбюсу — великолепная, свободно раскинувшаяся обнаженная, названная впоследствии «Рекой», ныне украшающая музей Майоля под открытым небом возле Лувра.

А какую войну в альпийском городке Пюже-Теньере вызвал монумент Огюсту Бланки, революционеру начала XIX века! С огромным трудом друзья Майоля, писатели Анри Барбюс и Октав Мирбо и художники Морис Дени и Журден, уговорили сенатора Клемансо отдать этот заказ Майолю. Но когда заказ был выполнен, он так шокировал пюжетеньерцев, что городской муниципалитет в ужасе отверг его и сослал в какой-то темный квартал. Один из вариантов этого монумента, называемого «Скованное действие», стоит перед Лувром. Это прекрасная, сильная молодая девушка, устремленная вперед в попытке освободить скованные за спиной руки. И ничего нет красивее ее мужественной, благородной и гордой головы.

Два памятника, изображающие женские обнаженные фигуры, были открыты в 1922–1928 годах на родине Майоля, в пиренейских городах Порт-Ванде и Серз. А через десять лет Майоль создал памятник Клоду Дебюсси: присевшая на большой камень молодая девушка держит еще один камень в руке и смотрит вниз, словно хочет сбросить его куда-то в обрыв. Но люди не понимали, как велико и как высоко искусство Аристида Майоля, и отказывались понимать его. Хочется вспомнить слова какого-то немецкого философа, который утверждал, что к великим произведениям искусства нужно относиться как к высоким особам. Это дерзость, если сами первыми заговаривают с ними, а нужно почтительно стоять и ждать, пока они сами удостоят разговора.

Вражда и непонимание преследовали Майоля всю жизнь. Но были единомышленники, неразрывные, верные друзья, такие, как два художника Пьер Боннар и Жан Вюйар. Они его обожали, и во многих их произведениях изображены терракотовые статуэтки Майоля.

В 1899 году Майоль встретил Пикассо и подружился с ним. Друзьями Майоля были Морис Дени, Руссель, Рено Пио, Рансон и другие художники группы, называемой «наби». Позднее Майоль подружился с Матиссом и Ренуаром. Но богом его был Гоген. Впервые Майоль увидел живопись Гогена, когда нищим студентом учился в Эколь де бозар в классе Кабанеля. И тогда он заявил: «Школа, вместо того чтобы открыть мне глаза, украла их у меня совсем». С того часа Майоль — последователь Гогена в живописи. Гоген умер в 1903 году и не застал Майоля свершившимся художником.

Из Парижа, из Марли ле Руа, где постоянно жил и работал Майоль, по страстной необходимости общения с родной землей он каждую зиму ездил к себе на родину, в Баниюльс. Там он еще маленьким мальчиком с южной кровью постигал красоту мест, учился любить каталанцев, которые сохраняли благородный тип классической красоты. Там он, воспитывавшийся у тетушки Люсиль и старого деда-моряка, учился жить чистой, вольной жизнью рыбаков и виноградарей, под сенью Восточных Пиренеев. Там он малышом начал рисовать и в тринадцать лет написал первую картину маслом «Море».

Море. Средиземное море, на берегу которого он часто устраивался меж коленок у деда, когда старые морские волки собирались на беседу, чтобы, сидя на морской гальке и куря трубки, вспоминать былые дни. И маленькому Аристиду, видевшему только колени стариков, эти колени казались огромными, как морские, отесанные волнами камни. А тетка Люсиль прекрасно готовила всякие «буйабесы» — похлебки из морской снеди, и у нее Аристид на всю жизнь научился стряпать. У простонародья Баниюльса перенял Майоль эту неистребимую жажду мастерить. Всё своими руками! Начиная с подрезки виноградных лоз, кончая изобретением специальной массы для производства бумаги, на которой он будет впоследствии делать гравюры для «Эклог» Вергилия.