Когда подполковник объяснил все это Елизавете Васильевне, она без колебаний ответила:

— Если можно, я бы поехала в какой-нибудь авиационный полк, лучше всего — в бомбардировочный.

Подполковник деликатно улыбнулся:

— Вы, как я вижу, поклонница авиации. Причем, видимо, не всякой, а только бомбардировочной.

— В известной степени, да, — тоже улыбнулась Елизавета Васильевна. — У меня сын летчик, летает на пикирующих бомбардировщиках.

— Вот как! — оживился тот. — Тогда понятно, понятно. На фронте, конечно?

— На фронте. С самого начала.

— А на каком, позвольте спросить?

Елизавета Васильевна беспомощно развела руками, и подполковник, словно допустил бестактность, виновато поджал губы, потом так же виновато улыбнулся и спросил опять, уже явно чем-то, как показалось Елизавете Васильевне, осененный:

— Вы не допускаете, что ваш сын может воевать как раз на нашем фронте? — И тут же, не подождав ответа, добавил: — Конечно, допустить можно все. Но вот какая история: мне кажется, я где-то уже встречал фамилию — Башенин, и, по-моему, совсем недавно. Сын носит вашу фамилию?

От волнения у Елизаветы Васильевны уже перехватило дыхание, и в ответ она только судорожно качнула головой.

— Ну, конечно, — укрепился в своей мысли подполковник. — Башенин… Я еще обратил тогда внимание: фамилия, кажется, как фамилия, вроде ничего особенного, а вот чем-то привлекла, запомнилась. Наверное, что редкая. Только вот где же я ее встречал?

Если бы подполковник в этот момент бросил взгляд на лежавшую у него на краю стола газету, он бы тогда, наверное, без труда вспомнил, что встречал он ее не далее как в тот же день утром, и не где-нибудь, а именно в этой газете. Под заголовком «Один против шестерых» газета сообщала, что экипаж лейтенанта Башенина из энского бомбардировочного полка недавно в тяжелых метеоусловиях был окружен шестью «мессершмиттами», но сумел, сбив одного из них, вырваться из огненного кольца и привез ценные разведывательные данные к себе на аэродром.

Однако подполковник на газету не посмотрел, он продолжал смотреть на Елизавету Васильевну и, обеспокоенный, что никак не может вспомнить, где встречал фамилию Башенина, страдальчески морщил лоб, потом, как бы в порядке компенсации за свою беспамятность, выразительно посмотрел на телефон, стоявший рядом на тумбочке, и проговорил в некотором смущении:

— Знаете что, давайте-ка все-таки я попробую связаться с управлением кадров ВВС фронта и попытаюсь там что-нибудь узнать. На ловца, как говорится, и зверь бежит. Не возражаете?

Елизавета Васильевна была уже в таком состоянии, что не только возражать, но и говорить была не способна: что-то подсказывало ей — звонок будет ненапрасным.

И верно, когда подполковник, взяв трубку, объяснил кому-то на том конце провода (а этот кто-то, видимо, был его добрый знакомый, он называл его запросто по имени), что ему надо, особо подчеркнув, что мать этого летчика Башенина находится с делегацией здесь, в штабе фронта, лицо его почти тут же приняло радостное выражение, и он, придавив трубку к уху так, словно ее у него собирались отнять, воскликнул в возбуждении:

— Не может быть! Ты не ошибся, Захар? А ну, погляди еще раз. Гляди внимательнее. Тут, брат, такое дело… Чтобы без ошибок. Ба-ше-нин… Да, на «Петляковых». Смотри-ка ты. И наградной лист, говоришь, на столе? Здорово! На первую степень? Хор-роший орден. За новый аэродром? Подожди, мать честная, так это же я о нем как раз и читал сегодня в газете. Вот она у меня, тут где-то, на столе, сейчас, подожди. — И с этими словами подполковник поспешно потянулся рукой к этой самой газете, которую до этого упорно не замечал, и только как бы тут, когда вытащил эту газету из-под вороха бумаг, вскинул на Елизавету Васильевну торжествующий взгляд и продолжал тем же возбужденным голосом: — Вот ведь как, Елизавета Васильевна! А? Ну прямо как в сказке. Здесь, оказывается, ваш сын, а мы и не знали. На нашем фронте он, в энском бомбардировочном полку, что в Стрижах. Надо же! — Потом, видимо, посчитав, что для матери сейчас это тоже очень важно, добавил подчеркнуто торжественно — И к ордену к тому же представлен ваш сын, за храбрость, мужество и находчивость, к «Отечественной войне» первой степени. Хороший орден, смею вас заверить. И в газете вот про него написано. Так что поздравляю, Елизавета Васильевна, от души поздравляю. Повезло вам, ничего не скажешь, увидите вы своего сына, аэродром этот совсем недалеко, завтра и встретитесь…

Елизавете Васильевне поблагодарить бы этого услужливого подполковника, улыбнуться бы ему самым сердечным образом за такую весть, а у нее от этой вести и слов уже не стало, и губы плохо слушались, и надо было еще глаза промокнуть, потому что и глаза тоже стали вдруг некстати мокрыми и ничего почти не видели, а тут как на грех и платок где-то в сумке запропастился и вместо платка в руки лезла всякая ненужная мелочь вроде зеркальца, записной книжки, гребенки и шпилек. А когда наконец платок отыскался и глаза были приведены в относительный порядок и можно было что-то этому милому человеку сказать, поблагодарить от души, она вдруг почувствовала, что в комнате за то время, пока она рылась в сумочке, что-то произошло, что-то изменилось, и она, еще не зная, что это такое, но явственно, почти физически ощутив тревогу, искательно посмотрела подполковнику прямо в глаза.

Подполковник уже не улыбался, как мгновение назад, а наоборот, теперь был хмур, растерян и старался не смотреть на нее. Подполковник смотрел сейчас только в черный зев телефонной трубки, будто там можно было что-нибудь увидеть, болезненно жмурился и машинально, почти не раздвигая губ, не то уточнял, не то переспрашивал у своего далекого Захара:

— Так, так, понятно. Так. Зенитки. Ясно. Уже как пятый день? Данные, конечно, точные? Ну, ясно, откуда же им быть неточными, раз такое дело. Не знаю, не знаю, да, видно, придется. Как же иначе.

Потом подполковник медленно и осторожно положил трубку на рычаг, выжидательно посмотрел на нее, словно она могла еще добавить что-то к сказанному или переиграть все заново. Но трубка молчала упорно, и тогда он оторвал наконец от нее этот выжидающий взгляд, поднял его на Елизавету Васильевну, и, стараясь голосом и улыбкой смягчить то, что должен сказать, произнес ту фразу, от которой у Елизаветы Васильевны тут же поплыли круги перед глазами и она, чтобы не свалиться со стула, должна была ухватиться рукой за столешницу.

И вот уже здесь, на аэродроме, сразу же после митинга-опять неожиданность. И хотя не такая ужасающая, но все равно неожиданность, которая тоже поставила Елизавету Васильевну в тупик — у нее, оказывается, здесь, в БАО, есть племянница. Причем узнала Елизавета Васильевна об этом вовсе не от летчиков, а от начальника штаба полка, который в качестве гостеприимного хозяина не отходил теперь от делегатов ни на шаг. Летчики, конечно, тоже не преминули бы сообщить ей об этом, но сейчас они находились в воздухе, на задании, а с утра это сделать им было просто невозможно-т-митинг начался по существу сразу же как только члены делегации вылезли из машин и немножко размяли кости, и даже лейтенант Козлов, который был по письмам знаком с Елизаветой Васильевной, не смог с нею перемолвиться и словом.

После митинга, перед тем как пойти завтракать, члены делегации и сопровождавшие их люди, всего человек восемь, по пути завернули в Ленинскую комнату, чтобы посмотреть стенгазету, над которой накануне как раз пыхтели Настя с Раечкой. Замполит специально пригласил их туда, чтобы дать возможность Елизавете Васильевне посмотреть на фотографию сына и прочитать о нем заметку. Он видел, как она, несмотря на все свое мужество, была подавлена свалившимся на нее несчастьем, и хотел этим хоть чуточку сгладить остроту ее переживаний. Правда, увидев на фотографии сына, Елизавета Васильевна снова переменилась в лице и полезла в сумочку за платком, но до слез, к счастью, не дошло, и замполит остался довольным и на радостях, что все обошлось без истерики, пообещал Елизавете Васильевне узнать у Насти Селезневой, нет ли где второго экземпляра этой фотографии, чтобы Елизавета Васильевна могла увезти его домой.