Но далеко смотреть ему не пришлось, с него хватило и того, что он увидел у себя под носом.
В хвосте, буквально в нескольких метрах от них, угрожающе поводя черными, от черных коков винтов, носами, висели четыре «мессершмитта».
Ко всему, кажется, был готов Овсянников, но только не к этому, и в первое мгновение даже глазам не поверил, подумал: «Чертовщина какая-то. Откуда им тут взяться в такую муру? Были бы «мессера», оглянуться не дали, сразу бы резанули изо всех стволов. Померещилось, выходит. Вот не вовремя». И моргнул сразу обоими глазами, ожидая, что «мессера» тут же исчезнут. Но «мессера» не исчезли, а подошли уже совсем близко, едва не задевая винтами за их стабилизатор и продолжая все так же внушительно щупать темными зрачками пушек и пулеметов тело их самолета. Правда, огонь открывать они почему-то по-прежнему не открывали, хотя в такой близи уже нельзя было промахнуться и с закрытыми глазами. Не зная, что и подумать, но чувствуя, что произошло что-то необычное, чему нет объяснения, и что хвататься за пулемет уже не только поздно, но и самоубийственно, Овсянников воровато, словно это теперь могло иметь какое-то значение, повел взглядом направо. И снова глазам не поверил: справа тоже, как бы прикрываясь от налезавших облаков стойким диском винта, держась чуть на расстоянии, висел еще один «мессер», уже пятый по счету. Причем, как только Овсянников, уже не таясь, всем туловищем повернулся в его сторону, «мессер», будто обрадовавшись, что его заметили, выскочил рывком вперед и приветственно покачал крыльями раз, другой, а потом несколько раз опустил нос, словно отвешивал низкий поклон.
Это уже было так необычно, так ни на что не похоже, что в первый миг Овсянников не мог взять в толк, бояться ему все же этих «мессеров» или не бояться. И вдруг, как разгадка, — огненная, добела раскаленная трасса, ударившая слева, где, оказывается, висел еще один, ранее не замеченный им «мессер», шестой. Теперь уже не холодный, а горячий пот прошиб Овсянникова с головы до ног. Он понял наконец, что все это означало: и это их безмолвное появление, что не заметил даже Кошкарев, и упорное молчание их пушек и пулеметов, и выразительное, чуть ли не дружеское покачивание крыльями одного из них, а теперь вот эта яростная, едва не ослепившая его очередь — их просто-напросто решили посадить. Причем посадить на тот же аэродром, к которому они так упорно стремились сами. Ужасная это была мысль, в голове не хотела укладываться, но дело шло именно к этому, и первым побуждением Овсянникова, как только он обрел способность соображать, было тут же рвануться к пулемету и резануть по этим «мессерам» так, чтобы и небо — в осколки, и «мессера» — вдребезги. Но холодное бешенство тут же оставило его, и он рванулся не к пулемету, а к Башенину, властно ухватил его за рукав и, выпрямившись во весь рост, пугающе тихо произнес:
— Спокойно! Нас зажали «мессера». Никому ничего не делать. Их шестеро. Хотят посадить. Надо сделать вид, что согласны. Иначе — конец. Всем все ясно?
Он боялся, что от волнения голос его дрогнет, сорвется и ни Башенин, ни Кошкарев его не поймут. Но голос не сорвался, прозвучал как надо — внушительно и четко. И он добавил, уже не боясь, что его поймут не так:
— Повторяю: никому ничего не делать, только смотреть в оба. Будем ждать момента. Я дам знать. — И — снова, уже с угрозой: — Иначе нас изрешетят. Кошкарев, ты меня понял? Я тебя спрашиваю: ты меня понял?
Он намеренно назвал Кошкарева отдельно — Кошкарев там, у себя в «Ф-3», был один и мог не выдержать, сорваться.
— Ясно, понял, все понял, — успокаивающе отозвался тот.
Башенину же ничего этого повторять не пришлось, Башенин и так все сразу понял, как только увидел огненную трассу перед глазами, и хотел было бросить самолет в сторону, чтобы сорвать, как ему тогда показалось, атаку «мессеров», да Овсянников его остановил. Он только сделал свирепое лицо, словно Овсянников не остановил его, а нанес в такой неподходящий момент удар под самый дых. Потом, судорожно дернув головой и до отказа натянув привязные ремни, начал со злостью выворачивать шею в сторону хвоста, чтобы самому посмотреть, что это за «мессера» там объявились такие. Но сделать это на его сиденье было трудно — мешала, бронеспинка, да и штурвал из рук не выпустишь, и бледное, без единой кровинки, лицо Башенина от натуги мгновенно покрылось серыми пятнами, стало злым, некрасивым. Но увидеть «месссеров» ему так и не удалось — увидел он их позже, когда вдали, разорвав седую гриву облаков, показался наконец вражеский аэродром. Вот в этот момент один из «мессеров» как раз и выскочил вперед, почти в траверс крыла, и начал подавать какие-то знаки, которые Башенин сперва не разобрал.
С виду этот «мессер» был как «мессер», ничем не отличался от своих многочисленных собратьев: был так же худ и длинен, как все они, имел такие же короткие, словно обрубленные, крылья, как и остальные, был хорошо закамуфлирован сверху под зеленое, снизу — под серебро: словом, все самое обычное, все много раз виденное. А вот стабилизатор у этого «мессера» оказался не как у всех: рядом со свастикой на нем красовалась морда льва с оскаленной пастью. Башенин разглядел этого льва внимательно, до устрашающе обнаженных клыков, хотя от бессильной ярости, охватившей его при виде такого необычного зрелища, у него потемнело в глазах. Не новичок, решил он, не сводя налитых ненавистью глаз с разрисованного стабилизатора этого «мессера», новички так разукрашивать свои самолеты не осмелились бы. Возможно даже, старший тут у них, командир. И верно, едва он подумал об этом, как «мессер», отойдя чуть в сторону, подал оттуда какой-то знак, и в тот же миг сзади, со стороны хвоста, накрыв их сверху темной тенью, вперед выскочили еще два «мессера» и, ответно покачав тому крыльями, вдруг круто взяли вверх и исчезли в облаках.
«Хотят на всякий случай посмотреть, нет ли там еще самолетов, — догадался Башенин и выругался: — Боятся все же, сволочи».
Но облегчения, что двух «мессеров» не стало, не почувствовал, только позволил дать затекшей руке передышку, сняв ее на мгновенье со штурвала, чтобы пошевелить пальцами. Когда же этот живописно разукрашенный «мессер» снова вернулся на старое место и теперь уже начал показывать, чтобы они готовились к посадке и выпускали шасси, он почувствовал уж не слепую ярость, а сосущую тоску и обреченность, хотя ничего неожиданного в этом требовании «мессера», раз аэродром уже дал наконец о себе знать, не было. Но что-то вдруг оборвалось в Башенине, так ему вдруг стало не по себе, что он судорожно, словно в кабине уже запахло дымим и надо было готовиться перекидывать ноги за борт, зашевелил лопатками — он был уверен, что игра в поддавки кончились. Но торопиться положить руку на рукоятку выпуска шасси все же не стал, заставил себя повременить, мучительно надеясь, что вот сейчас, в этот вот самый миг, в небе что-то произойдет, скажем, облака вдруг начисто отсекут их от «мессеров», накроют их непроглядной тучей как пологом, либо что-нибудь случится с самими «мессерами», и шасси тогда выпускать не придется. Но облака от «мессеров» их не отсекали, хотя и продолжали нестись навстречу самолету долгогривыми чудовищами без конца. И с «мессерами» ничего не случалось, и Овсянников, как назло, молчал, словно его в кабине не было, и он, уже буквально застрадав, начал подумывать о том, чтобы, раз уж так и так пропадать, попробовать, не дожидаясь Овсянникова, хватануть штурвал на себя, а там, мол, будь что будет. Но тут же отказался от этой мысли: не успел бы, дескать, задрать самолету нос, как их превратили бы в решето.
А «мессершмитт» уже, видать, начал терять терпение: теперь он то угрожающе подходил уже к самому крылу, то резко отваливал в сторону и оттуда нацеливался на них носом, то яростно раскачивал крыльями и при этом еще как бы ненароком выставлял напоказ то черный крест на фюзеляже, то по-рыбьи серебристо чешуйчатый живот, то фашистскую свастику с оскаленной пастью льва на массивном стабилизаторе. Вчуже жутко и мучительно было смотреть Башенину на это его зловещее кувырканье у себя под боком, невмоготу было терпеть, как он тут выворачивал себя перед ним чуть ли не наизнанку. Но смотрел и терпел, хотя его и нестерпимо, до зуда во всем теле, подмывало бросить самолет в сторону этого «мессера» и развалить его всей массой надвое. И, кто знает, может, и бросил бы, может, и развалил, будь он один в самолете. Но в самолете он был не один, и поэтому, глядя на этого вошедшего в раж «мессера», только злее стискивал зубы да наливался тихой яростью сверх всякой меры. Но рукоятку шасси на выпуск так и не переводил, все что-то медлил, все тянул, хотя тянуть, казалось, больше было нечего. Не перевел он ее и тогда, когда «мессер» подошел к ним совсем уже вплотную и сделал еще одно, последнее, движение, которое двояко истолковать было уже никак нельзя: если они и дальше будут волынить, он тут же открывает огонь.
