Говорят, что женщины, даже некрасивые, становятся красивыми, когда их любят. Если это действительно так, то, глядя на Настю, можно было с уверенностью сказать, что здесь она любима, здесь ее любили. Это была уже совсем не та Настя, которая минуту назад со страхом раздумывала, идти ей в землянку или не идти. Тогда это была хмурая и подозрительная девица, которую можно было легко вывести из себя и с которой не особенно-то хотелось связываться даже Раечке. Теперь же это был совсем другой человек: исчезла угнетающая неуверенность и настороженность во взгляде, взгляд Насти обрел мягкость и доверчивость, стал ровным и спокойным, как если бы она сейчас не сидела здесь, в мужской землянке, на виду у всех, а стояла где-то одна у раскрытого окна и с необидным любопытством разглядывала прохожих и эти прохожие ей все поголовно нравились. Лицо ее слегка порозовело, отчего на нем ярче проступила гладкость кожи и рисунок четко очерченного рта. Лишь на какое-то короткое время — это когда летчики, спохватившись, начали наконец церемонно рассаживать, где только было можно, и остальных девчат и о Насте как бы позабыли, — на лицо ее набежала тень и в глазах появилась печаль. Но и в это время Настя все равно была хороша — печаль сейчас тоже ее красила.

Разговор начинать ни летчики, ни девчата не торопились, и лезть под койку Башенина, чтобы достать чемодан с фотографией, тоже никто не торопился. А потом мешал начать разговор и лейтенант Майборода, не вовремя прилипший ухом к трубке телефона. Налившись кровью, Майборода кричал кому-то на другом конце провода так, что все равно бы никто никого — ни летчики девчат, ни девчата летчиков — не услышал, хотя Майборода, когда особенно повышал голос, предусмотрительно прикрывал рот ладонью и отворачивался лицом к стене: это он передавал кому-то подробный информационный бюллетень о состоянии здоровья своего любимца Джека, который, будто зная, что разговор шел о нем, держал хвост торчком и удовлетворенно взлаивал. Когда же девчата невольно вошли в курс драгоценного Джекова здоровья и поняли, что пока беспокоиться о Джеке нечего, Майборода дал наконец отбой и, как бы вместо извинения, что заставил тут всех томиться ожиданием, протянул с приятным удивлением:

— Вон как вас, оказывается, много. И все такие хорошенькие. Нарочно, что ли? Ну прямо хоть сейчас в кино — красавица на красавице.

Девчата вспыхнули и пошевелились. Но ответить на такой отчаянный комплимент Майбороды осмелилась только одна из них — Вероника. Изобразив на лице подобающее случаю трагичное выражение, она произнесла с театральным вздохом:

— Для кино надо иметь фотогеничное лицо, товарищ лейтенант, а у нас лица, может, как раз не фотогеничные, — и тут же перевела, как бы невзначай, взгляд на Кривощекова — что, мол, теперь скажет этот гордец.

Но Кривощеков, все так же занятый разглядыванием Насти и пощипыванием своих усиков, не заметил этого ее выразительного взгляда, и тогда Вероника добавила, уже вложив в голос немножко яда:

— Для кого красавицы, а для кого, выходит, и нет. Так что в кино нам, видно, не сниматься, товарищ лейтенант. Для этого надо другие данные иметь. Во всяком случае, получше, чем наши.

Это, конечно, было уже слишком, тем более что разговор еще не начался, а Вероника уже показала коготки, и Настя, чтобы Вероника не закусила удила совсем, поспешила тут же замять этот разговор. Торопливо встав с табурета и по-уставному вытянув руки по швам, чтобы показать той же Веронике, как надо разговаривать со старшими по званию, она проговорила виноватым голосом:

— Мы ведь по делу, товарищ лейтенант, ненадолго. Лейтенант Козлов вам, наверное, уже говорил, вы уже знаете…

— Как же, в курсе, — простодушно перебил ее Майборода. — Насчет стенгазеты, значит? Говорил, чего тут, приветствуем. Нам бы надо самим догадаться, да вот летали опять сегодня. Тем более делегация, митинг. Старшему лейтенанту Кривощекову выступать вот придется, от имени полка. Ну, ему не впервой, рубанет так, что головешки из глаз. А в кино, — вдруг повернулся он опять к Веронике, — вам, девушка, все равно сниматься придется, потому что с делегацией должны приехать, как нам говорили, и кинооператоры. Так что готовьтесь, тем более что лицо у вас как раз фотогеничное, вам как раз только в кино и сниматься. Вы, конечно, будете на митинге?

Если бы этот вопрос задал сейчас Веронике не Майборода, а Кривощеков, Вероника бы знала, как и что ему ответить, тут-то бы она постаралась. Она бы и вспыхнула как бы от приятной неожиданности и удивления в меру, чтобы не показаться чересчур обрадованной, и взгляд притупила бы щеточкой ресниц как раз на столько, сколько требовал момент, и паузу бы выдержала, лучше не придумаешь, и голос бы подобрала, что позавидовал бы соловей. Но вопрос, к ее огорчению, задал не Кривощеков, продолжавший исподлобья взглядывать на Настю, а Майборода, и Вероника ответила поэтому таким тоном, словно ей это — и митинг, и кинооператоры — все было безразлично, правда сдобрив все же этот ответ очаровательной улыбкой, чтобы не показаться уж совсем невежливой:

— Буду, наверное, если в наряд не пошлют.

— Ну, если в наряд, тут уж ничего не попишешь, — сочувствующе развел руками Майборода. — Служба есть служба, и ее исполнять надо аккуратно. — Потом снова повернулся к Насте и продолжил с прежним оживлением: — Так за чем же дело стало, землячка? За фотографией? Так мы ее мигом, — и, тут же отыскав своим веселым цепким взглядом кого-то в дальнем углу землянки, требовательно произнес:

— Как там чемодан Башенина, Федор? На замке?

Тот, кого он назвал Федором, — а это был прислуживавший летчикам солдат, что-то вроде эскадрильского ординарца, — степенно вышел вперед и ответил с сумрачной улыбкой:

— Какой может быть замок, товарищ лейтенант? Ремень и — больше ничего. Не работают запоры. Я в тот раз с ним намаялся, что, не приведи господь, всю дорогу, как сюда ехали, глаз не спускал. А ведь я лейтенанту Башенину давно сказывал…

Но Майборода не стал дослушивать, что Федор сказывал когда-то лейтенанту Башенину, а тут же снова спросил:

— Открыть, значит, не трудно? Вот и открывай. А что искать, сам знаешь. — Потом все же пояснил: — Фотографию, что корреспондент недавно прислал. Помнишь? Вот-вот, ее самую, она у него где-то там на донышке хранится, в газету завернутая. Сразу узнаешь. Давай тогда, действуй. Да вот и Настя тебе поможет, вдвоем и действуйте!

Обычная вроде штука этот чемодан, к тому же действительно старенький, без запоров, которые заменил брючный ремень, обычные вроде вещи увидела Настя в этом стареньком чемодане, когда Федор поднял крышку и запустил туда руку, а защемило у Насти сердце при виде всего этого, стиснуло так, что и до ног дошло и в голове отдалось. Темно-синяя гимнастерка довоенного образца, бритва с помазком, носовые платки, стопка писчей бумаги, пара книжек, одна, кажется, Майн Рид, вторая БУБА, а если расшифровать, так «Боевой устав бомбардировочной авиации», железная мыльница с зубной щеткой, подворотнички — вот, собственно, и все, что было в этом стареньком, без запоров, чемодане, вот что сейчас неспешно и аккуратно, чтобы не помять и не уронить на пол, но совершенно равнодушно перебирал у нее на глазах своими руками Федор. А Насте казалось, что она вдруг, как только крышка чемодана откинулась, заглянула в какой-то другой, необычный мир и смотрела на все это уже такими глазами, будто никогда в жизни не видела ни бритвы с помазком, ни мыльницы с зубной щеткой, ни носовых платков. И еще ей стало грустно и неловко, верно, оттого, что перебирали эти вещи, так подействовавшие на ее воображение, руки чужие, а самому хозяину этих вещей, видимо, уже никогда больше не придется ни бриться вот этой бритвой, ни подшивать эти белые подворотнички, ни листать «Боевой устав бомбардировочной авиации». И это грустное чувство так сильно охватило ее, что, когда Федор наконец выпрямился перед нею и почтительно протянул освобожденный от газеты снимок, она не сразу поняла, что это за снимок и почему Федор его протягивает именно ей, а не кому-нибудь другому.