— Так мы же, товарищ лейтенант, с детства в разных городах жили. Только в детстве и виделись. В лицо, наверное, и не узнаем друг друга, если встретимся. Он даже не знает, что я в армии, на фронте. Наша семья в Сибири живет…
Настя не знала, что лейтенант Майборода тоже был коренным сибиряком, как она не знала и того, что для Майбороды встретить на фронте сибиряка было все равно, что встретить родного брата, если не больше. Услышав слово «Сибирь», Майборода тут же поспешно поднялся с пола, оставив своего кутенка, радостно раздул широкие ноздри и переспросил:
— В Сибири, говорите? Не в Новосибирске, случаем?
— В Новосибирске, — ответила Настя, на этот раз не погрешив против истины и мгновенно почувствовав, какое же это, оказывается, счастье после столь отвратительного вранья сказать самую обычную правду — она и в самом деле была из Новосибирска. И обрадованная этим, добавила уже бойче и каким-то другим, словно расцветшим голосом, не сомневаясь, что и Майборода, несмотря на свою украинскую фамилию, тоже, конечно, из Новосибирска и что опасаться его больше тогда ей нечего: — Я на улице Щетинкина жила, товарищ лейтенант, недалеко от базарчика. И оперный театр недалеко. Улицу Щетинкина знаете?
— Как не знать, — расцвел Майборода в улыбке.
— Только на Щетинкина не сразу, — уточнила Настя, увидев, что он слушает ее не с одним лишь вниманием, но и с удовольствием. — Сначала-то мы жили возле вокзала, на улице Ленина, это до восьмого класса, а с восьмого — на Щетинкина. Помните вокзал, конечно? Не забыли? Самый большой в стране, нигде, говорят, больше такого нету. А Обь?
— О-о, Обь! — простонал Майборода. — Водичка — первый сорт. Получше чем в Черном море. Залезешь — и вылезать не хочется.
— Переплывать пробовали?
— Туда и обратно — без отдыха, — не без гордости подтвердил он и, чтобы в ответ сделать и Насте что-нибудь приятное, раз она заговорила о дорогих его сердцу местах, одни лишь названия которых звучали для него музыкой, Майборода пошел еще дальше, добавив со значением: — А я на Красном проспекте жил, слева от оперного театра. Так что мы с вами, оказывается, не только земляки, но и соседи. Кстати, как вас по имени, вы не сказали?
— Настя, Анастасия…
Майборода на мгновение нахмурился — это имя ему было уже знакомо, таким именем должна была называться на этом аэродроме девушка, с которой намеревался познакомиться Виктор Башенин. как сам он, в свою очередь, намеревался познакомиться с тихоней Сониной. Уж не она ли эта самая Настя — Анастасия и есть, что-то уж слишком подозрительно она походит как раз на ту Настю, на которой остановил свой выбор его друг. Тут все удивительно совпадало, если, конечно, верить описаниям девчат: и рост, и глаза, и эта сдержанность в движениях, а теперь вот еще имя. Не могло же быть на аэродроме двух Насть с абсолютно одинаковой внешностью. Правда, фамилии той, первой Насти, он не знал, фамилия ее вчера не называлась, называлось только имя, и поэтому насторожившую его мысль он тут же отогнал как нелепую и в свою очередь тоже счел нужным назвать себя:
— Лейтенант Майборода. Звать Василием. С Виктором мы одно училище кончали. И летали вместе, в одной эскадрилье. — Потом, снова помрачнев, добавил уже удрученно: — Сбили его, Настя, зенитки сбили, язви их душу. «Мессеров»-то не было. Как раз на выводе из пикирования. Снаряд угодил, прямое попадание. Ну, самолет, ясно, загорелся. Я-то сам не видел, ребята видели. Мы в это время только отбомбились и делали разворот. Ну, выбросились они, конечно. На парашютах все трое выбросились.
— Значит, живы? — встрепенулась Настя — она готовилась к худшему.
— Живы, понятно, раз выбросились, — не очень-то уверенно подтвердил Майборода, кося глазами на остальных летчиков и как бы призывая их на помощь. — Повторяю, сам-то я не видел, видели ребята. Вот Константин видел, — кивнул он в сторону низкорослого летчика в брезентовых сапогах, стоявшего с сумрачным видом возле окна и не сводившего все это время с Насти грустного взгляда. — Многие видели. А вот приземлились ли, никто сказать не может. Далековато было, да и зенитки продолжали лупить по нам и в хвост и в гриву. Но приземлились, конечно, не могли не приземлиться, раз выбросились…
У Насти отлегло от сердца. Но не совсем: Настя не была уж такой наивной, чтобы не понимать, что выброситься над территорией врага из горящего самолета-одно, а в живых остаться — другое, У нее даже нервно дрогнули веки, когда она после слов Майбороды вдруг представила себе, что во время приземления тот же лейтенант Башенин мог запросто сломать себе ногу, руку или, того хуже, угодить в лапы гитлеровцам. А пожар в самолете? Разве Башенин не мог еще тогда, в горящем самолете, обгореть до костей или быть раненым? Кто тогда с уверенностью мог сказать, что он покинул самолет не последним усилием воли и парашют доставил на землю не мертвое тело, а живого человека? И только подумала об этом, обожгла новая мысль: почему же тогда летчики не подождали до последнего, чтобы своими глазами убедиться, чем там у них, этих трех несчастных, кончилось, как они достигли земли, благополучно или нет? Разве не могли они сделать над ними круг и, убедившись, что у них там все более или менее в порядке, помахать на прощанье крыльями, чтобы поддержать дух, как это иногда, она знала, делалось на фронте в подобных случаях? Вот эта мысль, хотя она в отличие от первой как раз и была наивной, и заставила Настю посмотреть на Майбороду и его товарищей уже не растерянно и виновато, а с непроизвольным укором. И летчики, за исключением Майбороды, который опять был вынужден склониться над заскулившим кутенком, почувствовали этот ее немой укор, правда, истолковав его несколько по-своему, Они вдруг обступили Настю со всех сторон и, уже не стесняясь, начали утешать ее, кто как мог, напирая на то, что отчаиваться пока рано, что на войне и не то бывает. Кто-то привел случай: в прошлом году у них в полку на глазах сбили один самолет, изрешетили, казалось, до дыр, а экипаж, глянь, и вернулся, да еще целехоньким, без единой царапины. Так, дескать, может случиться и с Башениным и его товарищами по экипажу. Особенно горячо это доказывал тот самый низкорослый лейтенант в брезентовых сапогах гармошкой, на которого сослался Майборода, назвав Константином. Кстати, этот же лейтенант (Настя потом догадалась, что это был Константин Козлов), когда ей пришло время возвращаться назад, вызвался ее проводить. Настя поняла, что с его стороны это было сострадание к ее горю.
— Спасибо, товарищ лейтенант, — поблагодарила она его. — Только я дойду одна, не беспокойтесь. — Потом добавила с шутливой гримаской: — Вы ведь у нас новенькие, еще дорогу назад не найдете.
Настя была необычайно рада, что все тут у нее обошлось как нельзя лучше.
Но стоило ей выйти из землянки, как она снова упала духом, теперь уже от ужаса: ну что теперь с нею будет, когда люди на аэродроме узнают, что она назвалась сестрой лейтенанта Башенина? Дернул же черт ее за язык! Ведь теперь шагу нельзя будет ступить, чтобы люди не посмеялись над нею, не показали бы на нее пальцем. У нее появилось ощущение, что она не только бессовестно солгала, не только опозорила себя перед всеми — и перед девчатами, и перед летчиками, — но и предала самого лейтенанта Башенина. Сейчас ее со всех сторон обступали деревья, и деревья стояли молча и неподвижно, будто в сонной одури, и, кроме деревьев, вокруг ничего не было, а ей начало казаться, что она здесь не одна, что за нею уже подсматривают, загадочно улыбаются и делают рожицы из-за этих деревьев. Когда же над головой у нее, где-то в ветвях старой разлапистой ели, еще и раздался не то стук, не то скрип, она уже не выдержала и остановилась, будто услышала выстрел. Потом, задрав голову кверху, рассмеялась коротким нервным смешком — на ели она увидела остроносую пичужку с синеватым пером. Пичужка смотрела на Настю спокойно и доверчиво, перебирая тонкими ножками, будто собиралась слететь к ней на руки. Настя, неожиданно тронутая этой ее доверчивостью, тоже начала смотреть на пичужку во все глаза и удивляться, что эта крохотная и, по всему видать, залетная пичужка нисколько ее не боится. Но едва она попробовала позвать ее голосом, сложив губы трубочкой, как пичужка насторожилась, повертела туда-сюда головой и — была такова. Настя снова рассмеялась, только не коротко и нервно, а уже расслабленно и умиротворенно — крохотная пичужка почему-то внесла успокоение в ее душу, и остальную часть пути до своей землянки она проделала довольно безбоязненно. И дверь в землянку распахнула тоже безбоязненно, без колебаний.
