Он боялся, что идти будет трудно. Но идти было легко. Спекшаяся от пожара хвоя под ногами не хрустела, только чуть приминалась. И сучья с ветками не цеплялись на каждом шагу за одежду, не царапали лицо. Недавний пожар позаботился, чтобы сучьев и веток на деревьях не было, деревья до самых вершин стояли донага раздетые и удивительно одинаковые в своей наготе, словно тот же пожар уничтожил тут всякое неравенство между ними, обкорнал их всех под одну гребенку. Густые тени на хвое тоже были под стать деревьям, на одно лицо — безотрадно темные, длинные и прямые, будто только что сползшие с черных стволов и вобравшие в себя с них в избытке и копоти и сажи. Они лежали густо и в то же время строго, но отдельно друг от друга, как бы в опрокинутом навзничь строю — у каждого свое ложе — и на черной, глянцевито отсвечивавшей хвое казались не тенями, а глубокими вмятинами, какие остаются после долгого лежания бревен на сырой земле. Ступать по этим теням Башенину почему-то было не особенно приятно, как не особенно приятно было видеть вокруг себя и эту пугающе однообразную наготу деревьев и не слышать ни одного живого звука, словно это был не лес, а пустыня, которую оставило все живое. Лишь погибельно густой, проникавший во все поры запах гари, от которого першило в носу и в горле, стоял тут, казалось, вечно, со дня сотворения мира. Очутиться в таком лесу, да еще после того, что с ним произошло в воздухе, или хотя бы представить, что такой лес существует, ему еще не приходилось. И через какое-то время он почувствовал, что мужество начало ему изменять, — шаг его стал неровен, плечи угловато вздернулись, будто в спину подул ветер, хотя в лесу было полное безветрие, и лицо посерело. К тому же лес этот, как назло, что-то долго не кончался, все распахивал и распахивал перед ним свои черные как ночь объятия, будто заманивал куда-то туда, откуда не бывает возврата. Башенину казалось, что прошел он уже километра два, если не все три, и где-то вот здесь, может, как раз за этой вот прогалиной должен быть не тронутый пожаром овраг и за ним горбатая сопка, а конца этому черному безмолвию все не было, сколько он ни наддавал шагу, торопясь выбраться отсюда поскорее. И сколько ни оглядывался, вздувая на шее жилы, по-прежнему видел вокруг себя одно и то же: черные стволы деревьев, до ужаса молчаливые и до ужаса похожие друг на друга, словно дерево было одно, а в глазах у него множилось. И больше ничего вокруг. Потом, когда он прошел еще с километр или чуть больше, уже умерив прыть и опасливо оглядываясь на каждом шагу, чтобы не сбиться с пути, и лес, вместо того чтобы кончиться, обступил его еще плотнее, у него создалось впечатление, что он либо по дурости закладывает виражи вокруг одного и того же места, либо лес этот вообще не имеет ни конца ни края, и ему, горемыке, из него никогда не выбраться, будет он вот так блуждать по нему неприкаянным как тень до тех пор, пока в один прекрасный момент эти черные чудовища, от которых теперь и небо и солнце тоже стали казаться ему черными, не сомкнутся над ним в неумолимой ярости и не раздавят как букашку.
Но когда он, казалось, уже готов был от отчаяния повернуть обратно, впереди слева вдруг вспыхнул небольшой просвет, и в этом просвете, зыбком и неверном, как сумерки, что-то блеснуло, вроде металлическое, и он, почувствовав, как кровь снова прихлынула у него к вискам, остановился, невольно сделав от неожиданности что-то вроде собачьей стойки. Потом, продолжая стоять все в той же нелепой позе, увидел, как рядом, где это что-то блеснуло, только чуть левее, как раз на дереве, обращенном к нему наиболее изуродованной стороной, почти у самого комля, возникла тень. До этого на дереве тени не было, это он заметил хорошо, хотя и не смотрел туда специально, и вдруг — тень. Это было странно. Правда, тень могла появиться от чего угодно, но что-то подсказало ему: это человек. А вот что это был за человек и что он там делал, разобрать было невозможно — мешало лежавшее поперек такое же обугленное дерево, вернее — его огромный, вывороченный с землею корень, хотя и осыпавшийся, но все равно такой же черный, как все вокруг. Конечно, следовало бы подойти немножко ближе — ведь этим человеком мог быть Овсянников, да еще, возможно, искалеченный. Но тогда надо было бы идти через прогалину, а это было опасно, и он продолжал стоять на одном месте, не двигаясь, будто окаменев, и только настороженно следил за корневищем похолодевшим взглядом. Затем он услышал, как за этим корневищем что-то хрустнуло или треснуло, как если бы там кто-то обломил ветку либо чиркнул спичкой. Башенин напрягся всем телом — это был первый, услышанный им в этом черном безголосом лесу, звук, не считая шума, вызванного его неудачным стаскиванием парашюта с деревьев. И он растерялся, не зная, обрадоваться ли ему, этому звуку, или, наоборот, встревожиться и повернуть пока не поздно обратно, потому что если бы это все же был Овсянников, то он постарался бы не шуметь, а затаился бы как мышь в норе. Через какое-то время звук повторился снова, уже громче и отчетливее, чем-то напоминая притопывание ногой о землю.
Потом еще. А затем он услышал и такое, что тут же похолодел: он услышал негромкую, но отчетливую немецкую речь, прерываемую тем же притопыванием ног о землю. Причем говорил там, видно, кто-то один, а другой, кажется, поддакивал, потому что голоса были разные, один — густой и хрипловатый, выдававший человека в возрасте и, несомненно, простуженного, второй — сухой и ломкий, будто надтреснутый, принадлежащий человеку явно моложе. Значит, за корневищем были немцы, и не один, и хорош бы он был, если бы решился двинуть через прогалину напрямик. От одной этой мысли в груди у него похолодело и голова сама вошла в плечи, словно он уже попал под автоматный огонь этих немцев и сейчас переживал собственную смерть. А немцы как ни в чем не бывало продолжали все так же негромко переговариваться между собой, а он стоял ни жив ни мертв, хотя и понимал, что стоять опасно, что немцы каждое мгновенье могут выйти из укрытия и увидеть его. Но сил шевельнуться у него не было, и перевести дыхание он тоже никак не мог, хотя это, наверное бы, ему помогло. Лишь когда немцы заговорили громче и уже, кажется, не особенно слушая друг друга, будто споря, он наконец осторожно, боясь оступиться и держа пистолет наготове, качнулся корпусом влево и сделал пробный шаг назад, потом еще один, мгновенно покрывшись крупной испариной. Он не мог и представить себе, что пятиться назад будет так мучительно трудно, что каждый шаг будет рвать ему жилы и отдаваться болью во всем теле, вызывая препоганое чувство страха, что вот-вот, при следующем движении, он обязательно ступит не туда, куда надо, потеряет равновесие и упадет. Ужасала и возможность напороться на запрятанную в земле мину, хотя сознание и подсказывало ему, что никаких мин тут быть не могло, что не такие немцы дураки, чтобы ставить мины в таком пропащем месте, как этот лес. Особенно мучительными для него оказались последние шаги, которые, как он понимал, должны были в какой-то мере закрыть его от немцев. Там, куда он сейчас так упорно передвигался задом наперед, деревья стояли плотнее и тени были гуще, а главное — начиналось что-то вроде овражка, в котором можно было затаиться. Причем помехой на этих последних шагах оказался уже планшет с картой, который он перед прыжком из самолета впопыхах сунул под комбинезон, вместо того чтобы сунуть под комбинезон лишь карту, а планшет просто кинуть. Вот этот планшет, как только он сделал очередной шаг, и вывалился у него из-за пазухи. Башенин взмахнул рукой, чтобы поймать его на лету, но поймал лишь воздух и начал терять равновесие. И потерял бы, если бы в последний момент не уперся правым коленом в землю — иначе бы ткнулся носом. Но все равно шуму, как ему померещилось, он наделал много, и от страха, что этот шум услышали немцы, замер, ожидая, что сейчас грохнет выстрел. И ждал долго, до дрожи в теле, но выстрела не услышал, и тогда, продолжая ухом все так же чутко стеречь тишину, начал приподыматься, чтобы побыстрее добраться до овражка. Это было неудобно — согнутая нога онемела и плохо слушалась, в коленке ее было никак не разогнуть, а чтобы опереться рукой о землю, мешал пистолет, и ему пришлось пересилить себя, чтобы все же заставить тело подчиниться и встать наконец на ноги.
