А Настя все это время стояла в дальнем конце землянки к ним спиной, всеми забытая, а точнее — сама наглухо отгородившаяся от этого веселого и счастливого мира своим холодно-неприступным видом, и почти не шевелилась, словно ее сковал паралич, хотя и слышала все, что ни говорилось вокруг. Здравый смысл подсказывал ей, что стоять так нелепо, что надо бы повернуться ко всем лицом и сделать вид, что она тоже, как и остальные, рада прилету летчиков, или, на худой конец, хотя бы поздороваться с ними, но поделать с собой ничего не могла. В нее точно вселился бес, и этот бес, в то время как вокруг в землянке все разноголосо гудело и цвело улыбками, заставлял стоять ее, невольную свидетельницу чужого счастья, вот так, на отшибе, в полном одиночестве и сколько уже времени заниматься не чем иным, как бессмысленной полировкой лампового стекла, да мучительно напрягать слух, ожидая, что вот-вот к ней подойдет этот самонадеянный лейтенант Башенин и ей придется что-то отвечать ему.

Но Башенин что-то все медлил, подходить к ней не спешил, и, вполне возможно, как она уже начала догадываться, из-за этого ее высокомерно-неприступного вида: кто же осмелится подойти, когда она стоит ко всем спиной и никого не хочет видеть. А может, и девчата уже успели дать ему как-то понять, что Настю сейчас лучше не трогать, что она не в духе, благоразумнее подождать, пока она сама не отойдет немножко и не сменит гнев на милость. А может, раз такое дело, он уже вообще раздумал к ней подходить, никогда уже не подойдет, и она только зря мучается, а если и подойдет, то вовсе не к ней, а скорее всего к той самой Клавдии, которая, оставшись не у дел, занималась сейчас тем — она это видела, — что с чрезмерным вниманием разглядывала ногти на своих тонких длинных пальцах и восхитительно щурила при этом свои зеленые глаза. И эта мысль, несмотря на сулившее ей освобождение от всех мук и страхов, сулившее ей освобождение и от лейтенанта Башенина, которого она не желала видеть, тоже почему-то сейчас не обрадовала Настю, а только усилила ее страдания.

Она слышала, как лейтенант Башенин раза два в нерешительности прошелся у нее за спиной, заговаривая то с одним из своих друзей, то с другим. Потом, видно с разрешения Глафиры либо по ее знаку, подсел к ней и о чем-то вполголоса заговорил, верно, отвечая на ее вопросы, и голос у него был какой-то угнетающе тихий и невыразительный, словно он не говорил, а тянул что-то такое длинное и протяжное, что не имело ни конца ни края. И это тоже было невыносимо, лучше бы уж он молчал либо совсем ушел из землянки, пусть даже в сердцах хлопнув дверью, чем вот так бубнить что-то непонятное и мучить ее неизвестностью. Потом он, кажется, закурил. А может, это закурил кто-то другой, скорее всего Вероникин Кривощеков или даже сама Глафира — Глафира тоже, когда на нее накатывало, позволяла себе побаловаться дымком, — и дым этот, потянувший от двери в ее сторону, тоже подействовал на Настю неприятно, хотя вообще-то к дыму обычно она была равнодушна. Но сейчас, когда в ней все было напряжено до предела, когда этот ее мучитель лейтенант Башенин как ни в чем не бывало расхаживал у нее за спиной, словно был у себя дома, дым этот тоже действовал ей на нервы. Потом Башенин и Глафира надолго замолчали, и, хотя остальное население землянки продолжало говорить беспрестанно, Насте почему-то показалось, что в землянке стало подозрительно тихо, будто перед грозой, и она, как бы не выдержав этого последнего испытания — испытания тишиной, оставив наконец в покое многострадальную лампу, вдруг резко обернулась, распаленным взглядом ловя дверь, чтобы демонстративно направиться к выходу. Но увидела она не дверь — она увидела лейтенанта Башенина.

Лейтенант Башенин стоял перед нею в двух шагах, невольно загородив собою проход к этой двери, я как-то неопределенно улыбался. И было в этой его улыбке так много чего-то такого, чего Настя раньше, пожалуй, никогда не замечала в улыбках других мужчин — не то наивной покорности, не то несокрушимого простодушия, не то безмятежного, ничего не требовавшего взамен, обожания и готовности тут же исчезнуть с лица земли, если только она этого пожелает, — что она сначала растерялась, а потом тоже улыбнулась легко и просторно, как может улыбаться человек, только что сбросивший камень с сердца.

Вот как бы или приблизительно как бы все это могло быть.

Но не было. Не было ни стука в дверь в землянку, ни веселого переполоха среди девчат.

Все было иначе.

Когда полк дал знать о своем появлении над аэродромом пением стекол в землянке, Настя находилась в таком состоянии, что ни о каком лейтенанте Башенине уже не хотела и слышать. Она успела за это время окончательно убедить себя, что это не она, а он, лейтенант Башенин, был во всем виноват, что это он поставил ее в такое унизительное положение, что теперь хоть головой в омут. В первый миг она подумала, что не пойдет вовсе на аэродром, будет продолжать сидеть в землянке одна, без нее, дескать, найдется, кому встречать летчиков. Но потом все же пересилила себя, пошла, посчитав, что не пойти было бы неприлично, что ее отсутствие на аэродроме только бы вызвало новые разговоры среди девчат, да и лейтенанту Башенину дало бы повод лишний раз над нею посмеяться. А потом полк, как-никак, летел к ним сюда все же не с тыла, как обычно, когда на фронте возникала надобность в перебазировках, а прямо с боевого задания, с бомбежки железнодорожного узла противника, на которую он ушел со своего старого аэродрома. А то, что прямо с бомбежки, помимо обычного человеческого любопытства, подогрело и воображение Насти, пробудило что-то вроде участия и чувства долга перед незнакомыми ей людьми, и Настя пошла. Сначала она боялась; что после утреннего разговора в землянке девчата будут на нее дуться. Но девчата, пришедшие туда раньше, не дулись и не сторонились, но разговаривать предпочитали все же друг с другом, а не с Настей. А Настя им и не навязывалась: пусть, если они такие. Она встала от них в сторонке, чтобы не мозолить глаза, и, продолжая сгорать со стыда и с замиранием сердца думать, что будет, когда она увидит этого перевернувшего ей душу лейтенанта Башенина, какой это будет позор, стала неотрывно глядеть из-под руки на небо. Она знала, что Башенин летал в третьей эскадрилье, а третья эскадрилья к аэродрому еще не подошла, подошли пока только две первые, но ей, уже взвинченной до предела, казалось, что она не только сейчас отличала самолет Башенина от других, круживших над аэродромом, но и видела самого Башенина, причем видела самонадеянным, нисколько не сомневающимся, что его здесь ждут, больше того — готовы заключить в объятия. Когда же эта последняя, третья, эскадрилья появилась наконец на горизонте, Настя почувствовала, что лейтенанта Башенина она уже ненавидит всеми фибрами души и будет рада-радешенька, если его самолет вообще не коснется бетонки их аэродрома, уйдет на свой старый, где полк стоял до этих пор. Ее особенно возмущало, когда она, прислушиваясь к нарастающему гулу моторов, представила себе, как этот самоуверенный лейтенант Башенин после посадки еще и заявится к ним в землянку, как будет выяснять с нею отношения, а может, даже обвинять ее, раз она открыто даст ему понять, что не хочет иметь с ним никакого дела. Настя даже побледнела от этой ужаснувшей ее мысли и, уже не сдерживаясь, закусила удила окончательно, начала мысленно отделывать этого человека с такой запальчивостью, что, случись это наяву, а не умозрительно, бедный лейтенант Башенин тут же бы, наверное, запросил пощады. А Настю это только подогрело. Почувствовав сладость от своего благородного негодования, распаляемая уязвленной гордостью, она пошла еще дальше, начав обвинять этого, ничего не подозревавшего, лейтенанта Башенина уже в таких смертных грехах, приписывать ему такие злодеяния, что его теперь и расстрелять, наверное, было бы мало. Особенно она не могла простить ему его заявление, сделанное, как она была теперь уверена, при всех девчатах на том аэродроме, чтобы она, Настя, встречала тут его, словно в противном случае он мог и не прилететь. Ну и пусть бы не прилетал, было бы только лучше и для нее, да и для него самого тоже.