Так Кошкарев, вместо ожидаемых насмешек, стал героем дня. И был рад.

Но больше Кошкарева этому радовался Башенин.

Через день на фронте началось общее наступление.

Полк участвовал в авиационной подготовке этого наступления, и, возвращаясь с задания, летчики видели, как по дорогам, поднимая тучи пыли, пошла вперед матушка-пехота, двинулись танки, орудия, потянулись нескончаемые вереницы машин и повозок. С высоты было видно, как в гуще этой движущейся массы людей и техники беспрерывно вспухали белые облака разрывов, как ветер смешивал эти облака с дымом больших пожаров, тоже возникших уже повсюду, докуда только хватал глаз.

Необычно стало и в воздухе. Раньше, до наступления, когда фронт был стабильным, встретить за линией фронта даже небольшую группу своих самолетов было почти невозможно, разве только в исключительных случаях, А сейчас наши самолеты были видны повсюду. Особенно много было штурмовиков. Держась много ниже бомбардировщиков, они расчищали путь пехоте и танкам, кружились вокруг мостов, переправ, скоплений машин. Потом навстречу бомбардировщикам прошли два торпедоносца, которых, как в полку знали, на этом участке фронта до наступления не было. Стало быть, это были «варяги», из морской авиации, переброшенные сюда с другого участка. Торпедоносцы промчались совсем близко, почти на одной высоте с бомбардировщиками, и, хотя опознавательные знаки разобрать на встречном курсе не удалось, торпеды, что висели у них под животами, увидели все, потому что не увидеть их было просто невозможно — размерами торпеды были чуть меньше самих торпедоносцев, это были настоящие акулы, подвешенные за спинные плавники к держателям. Потом, уже на земле, летчикам объяснили, что торпедоносцы ходили взламывать какую-то плотину на одной из рек, которую до этого всю ночь безуспешно бомбили ночные бомбардировщики.

Наступление развивалось успешно, и через несколько дней линия фронта продвинулась вперед настолько, что аэродром, на котором стоял полк, стал, по сути, уже не фронтовым, а, как шутили летчики, тыловым: пока бомбардировщики доходили только до линии фронта, бензиновые баки становились сухими почти наполовину. Было ясно: предстояло перебазирование. Но когда и куда — никто не знал, хотя предположений было немало.

И вдруг — Стрижи.

Башенин и еще несколько летчиков одной с ним эскадрильи узнали об этом всех раньше, причем не от командования — официально о перебазировании было объявлено позднее, — а от знакомых девчат из БАО, да еще под секретом.

Случилось так, что в тот день, уже вечером, после ужина, придя в кино — землянка со сценой, и в ней дюжины две скамеек, причем и киномеханик тут же, вместе со всеми, — Башенин оказался рядом со знакомой ему девушкой из роты связи Зиной. Эта Зина и сообщила, предварительно взяв с него слово пока ничего никому не говорить, что завтра их полк улетает с утра на боевое задание и на этот аэродром больше не вернется, сядет на другой, который ближе к линии фронта. Это для того, сочла нужным объяснить ему Зина, чтобы бомбардировщики не утюжили зря воздух. Потом добавила с сожалением, которому Башенин, впрочем, нисколько не удивился — Зина была девушкой бесхитростной:

— Теперь вас, товарищ лейтенант, будет обслуживать уже другой БАО, а не мы, нам с вами придется расстаться…

Не верить Зине было нельзя: девчата в авиации, особенно связистки, — а Зина как раз была связисткой, — всегда знали все раньше всех, знали даже раньше командующего, как шутили иногда летчики. Он только спросил:

— А какой аэродром — не знаешь?

— Стрижи.

— Стрижи? — переспросил Башенин недоверчиво и с настороженностью, словно Зина его разыгрывала, и тут же почувствовал, как кровь ударила ему в виски и он начал краснеть. Потом, будто пробуя это слово на вкус, протянул еще раз: — Стрижи, скажи на милость. Вот не думал, не гадал. Стрижи… Надо же!..

— Вы, кажется, недовольны? — удивилась Зина. — А мне казалось, вы, наоборот, должны радоваться, что теперь будете стоять в Стрижах. Аэродром вам знаком, вы лично там уже садились…

Башенин, уже уняв в себе удивление, поспешил нужным уточнить:

— Садился, только не по своей воле…

— А потом у вас там есть добрые знакомые…

— Знакомые? И даже добрые? Интересно — кто же?

— Девушка с метеостанции по имени Настя. Настя Селезнева, если не ошибаюсь…

Чего-чего, а вот этого услышать сейчас от Зины Башенин никак не ожидал. О Насте Селезневой, этой гордячке и недотроге из Стрижей, как он ее тогда окрестил, он, кажется, никогда никому на аэродроме не говорил, не говорил даже Глебу Овсянникову, а тем более этой Зине. Не такая уж это была встреча, чтобы о ней кому-то рассказывать, лучше язык откусить, чем рассказывать такое. Так что знать об этой Насте с метеостанции и о том унижении, какое он по ее милости там испытал, на аэродроме не должна была ни одна живая душа. Да и сам он о ней, об этой Насте, если говорить честно, тут же начисто забыл, как только улетел тогда оттуда, — было не до Насти. Хотя нет, забыл, пожалуй, не совсем, раза два все-таки вспоминал. Но вспоминал так, просто как случай, каких в жизни немало, и ничего при этом не испытывал — ни обиды, ни злости, кроме разве легкого смущения и сожаления, что получилось у него тогда с этой Настей все же, конечно, не так, как бы надо, что выглядел он тогда в ее глазах далеко не лучшим образом. И все, дескать, из-за того, что эта Настя оказалась такой гордячкой и недотрогой. Он даже после убедил себя, что эта Настя вообще-то ничего особенного из себя и не представляла, что никакая она не красавица, а самая что ни на есть обыкновенная, ну разве чуть смазливая девица, каких на фронтовых аэродромах полным-полно, только возомнила, мол, о себе слишком много, вознеслась…

Однако сейчас, когда его собеседница упомянула имя этой Насти, да еще назвала эту Настю его доброй знакомой, он почувствовал уже не возмущение и обиду, а ту приятную взволнованность, которая всегда немножко сродни удовлетворенному самолюбию и тщеславию и заставляет приливать кровь к вискам и повышает пульс. И еще он почувствовал, что назвала Зина имя этой Насти Селезневой неспроста, как и весь разговор этот завела она тоже неспроста, что за этим, несомненно, что-то кроется, и, может, кроется уже что-то более значительное и интересное, чем то, что она сказала, хотя и то, что она сказала, тоже было не лишено интереса и значения, тоже дало пищу для начавшего разыгрываться у него воображения. Выходило, надо взять себя в руки, не показывать, что это тебя удивило, а тем более заинтересовало, и подождать, что будет дальше.

А дальше было то, что в первый миг ему показалось вообще неправдоподобным, чуть ли не глупой шуткой, и заставило с укором посмотреть собеседнице прямо в глаза и неодобрительно покачать головой.

Собеседница же сказала, чуть приглушив голос, следующее:

— Между прочим, товарищ лейтенант, эта Настя с метеостанции знает, что вы туда летите…

— Ну и что?

— Она вас там ждет.

— Ждет? Меня? С чего бы это?

— Не догадываетесь?

— Как же я могу догадаться? Я же не колдун и не ясновидящий.

— Для чего девушки ждут парней? Во всяком случае, она интересуется вами, а раз интересуется, значит, рассчитывает на вас.

Конечно, Зина, как он знал, была девушкой с воображением, фантазии ей было не занимать, да и шутить она при случае умела, как никто из ее сверстниц, — тонко и изобретательно. Но на этот раз Башенин посчитал, что шутить вот так, как пошутила Зина сейчас, было не только не красиво, но и не умно, тут она явно хватила через край. А коли так, то лучше всего весь этот разговор, пока она не выкинула еще чего-нибудь похлеще, вообще прекратить и начать наконец смотреть кино, раз он пришел, тем более что фильм был про авиацию. Однако на кино его хватило ненадолго. Рассеянно понаблюдав за тем, как старенький биплан «ПО-2» прогревал мотор и потом пошел на взлет, наполнив землянку неистовым стрекотом мотора, он, словно этот стрекот пробудил его ото сна, вдруг стиснул собеседнице руку повыше локтя — с Зиной, на правах друга, он мог позволить себе такое — и потребовал: