На что уж вынослив Таращенко, и тот язык на плечо:

— Уф-ф! Вроде выбрались…

Антон вытащил из кармана расческу, быстренько наладил пробор. Одернулся и даже штанину отряхнул.

«Монтеротондо — прекрасный городок…»

300

— Чего прихорашиваешься-то? Пойдем!

— Полминуты лишнего не утянут, а первое впечатление надолго врезается в память. — Антон сунул расческу Леониду.

А вот и велосипедисты. У обоих на багажниках огромные мешки.

— Здравствуйте, земляки, — заговорил по-русски человек с коротенькими ухоженными усами. — Россо Руссо. А по-русски говоря, Алексей Червонный. По батюшке Николаевич. Это мой друг и помощник Зайцев. — Он указал рукой на спутника, человека с виду болезненного и молчаливого.

— Колесников Леонид.

— Антон Таращенко.

Россо Руссо с улыбкой посмотрел на партизан — молодые, рослые, один крепче другого.

— Что бойцы кулачные! С такими молодцами только стенка на стенку ходить, — сказал он, потрогав тугие бицепсы Леонида и Антона. — Сережа немного обрисовал было мне командиров отряда «Свобода», однако действительность превзошла все мои ожидания. — Он повернулся к спутнику: — Давай, Кузьма Лукич, мешки снимем, а велосипеды спрячем в кустах, вниз-то, пожалуй, не стоит с ними тащиться.

— А что у вас там? Вопрос с продовольствием мы решили лучше некуда.

— Одежонку кое-какую прихватили.

— Вот за это спасибо, товарищ… Надеюсь, вы не против, если мы будем называть вас товарищем? — улыбнулся Леонид.

— Дворецкими у сиамского консула не герцоги, наверно, служат.

— А все же?

— Только товарищем и называйте. Я за свою жизнь всякого наслышался: господин, пан, мсье, синьор… Но нет слова проще и приятнее, чем «товарищ».

Гости завели свои велосипеды под склон в кусты, а Леонид и Таращенко подхватили мешки с одеждой.

— Пошли, товарищи.

— Пошли…

Внизу их поджидал Капо Пополо, который с Сережей и Марио поднялся к пещере со стороны ручья, успев с утра побывать в усадьбе Фонци.

Увидев Сережу, Россо Руссо лихо подмигнул и засвистел «Камаринского». Оба они, ко всеобщему недоумению, весело расхохотались…

Хотя он уже более двадцати лет дышал чужестранным воздухом, пил воду чужих рек, но все в нем: старинный московский выговор, повадки, жест, каким он доставал сигареты (портсигар он носил по-русски — в кармане брюк), манера затягиваться, предлагать собеседнику спички, его смех — все говорило о том, что он с головы до пят русский человек. Куда только его ни забрасывала судьба, а каждой каплей крови, каждым биением сердца он остался русским… Сполна понял это Колесников за часы, проведенные вместе с Россо Руссо, понял и полюбил его, словно родного, словно старшего брата.

Русский с головы до пят… А ведь ненастные годы — проливни, и град, и хлесткий ветер, а распутья, кручи, пропасти вовсю потрудились, принуждая его забыть о корнях своих.

…К началу нового, девятьсот двадцатого года генерал Деникин твердо знал, что жить ему на русской земле осталось считанные дни. Первая Конная нанесла под Ростовом смертельный удар частям Добровольческого корпуса. Все, что можно было вывезти, погружалось с суматошной поспешностью в Новороссийском порту на корабли, отбывающие в чужие страны. Генерал решил отправить на тех кораблях «желторотых птенцов» — кадетов из Владикавказского училища, надеясь со временем выпестовать из них верноподданное пополнение для поредевших рядов белогвардейского офицерства, пополнение, способное в грядущих боях с Советской властью, как все еще мерещилось Деникину, одержать кровавую победу и покарать «взбунтовавшуюся чернь». С ними попал на чужбину и четырнадцатилетний Алеша Флейшин.

В эмиграции ему пришлось до капли испить горькую чашу сиротства и бесправья. В какие только страны он не забредал! Югославия, Болгария, Германия, Дания, Голландия, Греция, Италия… Побывал шахтером, кожевником, каменщиком, грузчиком, шофером. Что может быть унизительнее: есть голова на плечах, есть руки, молодые, крепкие, и — таскайся бездомным бродягой из города в город, из страны в страну, выпрашивая работу? Весь мир за пределами Советской России задыхался в тисках кризиса, безработицы, нищеты.

…В первые годы, в Белграде, он чуть не ступил на скользкую дорожку. Еще шаг и, может быть, споткнулся бы, пал и больше не поднялся. А ведь много было таких, кого засосало эмигрантское болото, таких, что все оставшиеся на их долю дни жили ослепленные бессильной злобой и ненавистью и предлагали свои услуги за любые гроши врагам Советской России.

Поручик Дольский завел его в дешевый грязный кабак и напоил в стельку, а затем принялся наставлять на «путь истинный»:

— Алекс…

— Не Алекс, господин поручик, меня зовут Алеша, — сказал он, еле ворочая тяжелым, словно свинцовым, языком.

— Алеша тю-тю! Он остался там, — Дольский махнул рукой в ту сторону, где восходит солнце, — остался за высокой горой и синим морем. Так что тебе самая бы пора забыть про Алешу. Кстати, и фамилия у тебя не русская, господин Флейшин!

— Зато душою я русский…

— Душа… Когда нечем утолить голод, прикрыть наготу, кому она нужна, твоя душа, Алекс? Теперь нам ничего не остается, надо подлаживаться, приспосабливаться. В чужой монастырь, сам знаешь, со своим уставом не ходят. Это называется — борьба за существование.

В глазах мутно, Алеша не разберет, где пол, где потолок, но голова еще кое-что соображает.

— А почему? Когда нас загнали на этот проклятый пароход… когда везли… нам ведь обещали, что самое большее через полгода мы вернемся домой.

— Сколько таких «полгода» минуло с тех пор? Иллюзия! Самообман! У большевиков есть гений, а у нас?.. Не видать нам России как собственных ушей… Давай пей, щенок! Я тебя не брошу в беде, научу, как жить.

На другое утро, когда Алеша валялся в постели, мучаясь от непривычного угара в голове, опять явился Дольский. Они опохмелились сливовицей, и, поручик посвятил его в азы «борьбы за существование».

— Завтра мы отправимся в полицейское управление… Напишем заявление с просьбой о подданстве.

Нет, ни на другой, ни на третий день никуда не пошли — неделю без просыпу пили. Как долго бы это тянулось и чем бы завершилось — неизвестно, но, к счастью, Алеша повстречался со старинным другом отца, штабс-капитаном Фортунатовым, который приволок его к себе домой, искупал, как малого ребенка, в ванне и нарядил в свое белье. Потом налил ему и себе крепкого чаю. Сахару не было, пили с яблочным джемом.

Разговор Фортунатов начал издалека. Вздохнул: эх, дескать, полжизни б отдал за нашу русскую душистую малину! И, как бы к слову, спросил:

— А ты, Алеша, знаешь, откуда прибыли в Россию твои предки?

— Знаю, из Дании, — сказал Алеша, озадаченный тем, что Александр Иванович завел речь о его прапрадедах. «Что, или он тоже собирается учить меня, как приспособиться? И впрямь, что ли, нет других путей, чтобы выжить?..»

Он вскочил со стула и запальчиво крикнул:

— Но я русский человек, и Россия — моя родина!

— Сиди, чего прыгаешь, будто пчела тебя ужалила! — Фортунатов взял его за плечи и силой усадил на место. — Тяжелая судьба выпала на долю русского народа. Но он никогда не смирялся, веками все бунтовал, все искал чего-то. Шел сквозь дремучие леса, через бескрайние степи, через горы и реки. И так дошел до Камчатки, до Аляски. И знаешь, чего искал в неведомых краях наш народ? Счастья!.. Но для русского человека счастье — это значит — правда. Вот поэтому-то именно в России впервые в мире установилась Советская власть.

«О чем это он толкует? Или штабс-капитан Фортунатов большевикам запродался?..» Не одно поколение Флейшинов верно служило царю и России, и не диво, что Алеше трудно было представить Россию без царя.

— Вы?.. Вы?.. — Алеша снова вскакивает.

— Хочешь сказать, что я большевикам продался?

Алеша краснеет и молча садится.

— Так, так. А генерал Брусилов? Да разве он один?.. По-твоему, и они предатели?