— Иди, иди, я не отстану.

— Дрожжак, держись около Сажина.

Уф! Вот и проклятое логово гестаповцев осталось позади! Леонид дает знак остановиться.

— Соберитесь с силами. Дышите глубоко и ровно. Так!.. А теперь вперед во всю прыть. Вон до того углового дома. Пошли!

На самой окраине города из-под арки четырехэтажного дома навстречу им выскочил человек.

— Кто?

— Орландо.

— Ой, молодец!..

Тем временем в той стороне, где была тюрьма, пронзительно завыла сирена, затрещали автоматные очереди. Недавней тишины будто и не бывало.

— Рагацци, аванти, престо!

— Хлопцы, вперед, живее! — перевел Сережа слова Орландо.

— Престо! Престо!

«Сейчас все посты подымутся. А если собак по следу пустят?..»

— Ребята, весь табак на дорогу!

— А мы уж давно посыпаем…

— Молодцы!

— Не беспокойся, такой ливень все следы смоет!

— Аванти! Престо!

Только топают пятнадцать пар ног: топ-топ-топ… Только гулко стучат пятнадцать сердец: тук-тук…

— Леонид… Вы бегите… Не могу, задыхаюсь, — говорит Сажин, замедляя ход.

— Иван Семенович, держись. Сейчас доберемся, — говорит Леонид, взяв Сажина за локоть. — Уже совсем немного…

Вдруг из тьмы наплывает мощный гул.

— Что это? — спрашивает Ильгужа, подхватив Сажина за другую руку.

— Высоковольтная линия, — поясняет Орландо, догадавшись, чем встревожен Ильгужа. — Всё, дошли!.. Теперь им не поймать нас. — Он посмотрел на светящийся циферблат часов. — Ого! За полтора часа двенадцать километров отмахали. Настоящие марафонцы. Браво!

— Тебе браво, Орландо, — сказал Леонид, ласково пожав парню руку. — Большое спасибо, танте грацие.

Иван Семенович вконец выбился из сил и опустился прямо на мокрую землю. А Ильгужа запрокинул голову и открыл рот, стараясь поймать на язык дождевые капли.

— Пошли, — сказал Орландо после недолгой передышки. — Теперь уж не надо бежать, а придется тихонько пробираться вниз по узкой тропинке. Смотрите, чтоб не поскользнуться, не упасть. Тогда и врач не поможет.

Ночь холодная, под ногами вода.

В эдакую погоду хороший хозяин собаку на двор не выгонит. Но Леонид, хотя он тридцатую осень встречает за свою жизнь, никогда не видал такой чудесной, такой ласковой, счастливой такой ночи. Холодный дождь кажется нежным прикосновением, резкий ветер — песней, оживляющей душу…

Ведь совсем недавно, с трудом подавляя дрожь в сердце, гадали: «Сумеем ли вырваться или нет? Воля суждена или смерть?..» Бежали из последних сил, не веря еще, что вырвались. Но теперь они потихоньку приходили в себя. Кто-то, похоже Дрожжак, посетовал, что дождь не унимается, кто-то, голос вроде бы Скоропадова, пожаловался на скользкую дорогу. А неунывающая душа — Петр Ишутин принялся негромко, но задорно насвистывать. Словом, оттаяли люди, огляделись по сторонам, перебрасывались шутками.

— Эх, сейчас бы спеть во всю мощь! — сказал Антон.

— Может, ты бы и стаканчик водки глотнул?

— С удовольствием бы превеликим, если б кто поднес.

— Может, к красотке какой под бочок нырнул, а?

— Не отказался бы, если бы пригласила…

Кто-то захохотал во все горло. А кто — не разглядишь, идут гуськом, тропинка узкая…

Орландо обернулся, сердито вымолвил:

— Цитто! Не шумите!

Вскоре услышали, как журчит ручей. Тропинка пошла у самой скалы. Теперь они спускались вниз словно бы по крутой лестнице. Впереди что-то зачернело: то ли строение какое, то ли развалины. И тут же на ихпути как из-под земли выросли две темные фигуры. Беглецы замерли. Леонид и Петя нацелили автоматы, но Орландо поднял руку и сказал:

— Не бойтесь! Это наши!

Те двое принимали в свои объятия и целовали пленных, по очереди спрыгивавших вниз с приступочки, вырубленной в скале.

— Привет, друзья!

— Эввива ла либерта!

— Да здравствует свобода!

Свобода!.. На глаза набежали слезы и соленой струей, перемешанной с дождем, потекли по щекам. Сердце, готовое выскочить из груди, забилось еще сильнее. Теперь уже можно повторить это слово во весь голос: свобода!.. Есть ли еще на свете что-нибудь столь же сладостное и желанное? Свобода! Руки твои, ноги твои, уста и смех, сон твой и явь твоя — в твоей воле! Свобода! О, как тоскуют по тебе люди. Всякая живность тоскует. И каждый глоток твоего воздуха как чудо!

Один из встречавших высветил дорогу лучом карманного фонаря. Впереди зияла пасть огромной пещеры. Второй, как радушный, гостеприимный хозяин, поклонился и легким движением руки пригласил пройти внутрь:

— Бенвенути!

Зажгли несколько свечей. В середине пещеры был плоский камень, которым пользовались вместо стола. На камне лежали козий сыр, булки, холодное мясо и поблескивала бутыль с вином. Орландо объяснил, что парни, которые встретили их, солдаты, сбежавшие, когда немцы разоружали итальянскую армию.

Тот, что был на вид явно постарше, налил в стакан с краями красного вина, провозгласил:

— Браво, рагацци, — и выпил первым.

Потом стакан перешел к Леониду, потом к Орландо, от того к Сереже Логунову… Итальянцы говорили по-итальянски, русские по-русски, только Сережа иногда отрывался от еды и пересказывал друзьям, о чем идет речь. Впрочем, в те часы за каменным пиршественным столом особой надобности в переводчике не было. Все говорили об одном: о родине, войне, свободе. Леонид по-братски обнял солдата, который был помоложе и словоохотливее. Спросил:

— Как фронт? Россия?

Солдат латинской буквой «V» раздвинул два пальца:

— Виттория!.. А Гитлер — пух… — Он ткнул кулаком в землю.

— А какие города взяли наши? Сережа, переведи, пожалуйста.

Молодой солдат с дружелюбной улыбкой выслушал Сережу и пожал плечами: не могу, дескать, точно сказать.

— Сережа, попроси Орландо, пусть постарается раздобыть для нас географическую карту и разузнаёт о делах на фронте, — опять обратился Леонид к Логунову.

А у парня от радости и выпитого вина язык заплетается. Он, как ребенок к отцу, ласково жмется к Леониду:

— Скажу, обязательно скажу, Леонид Владимирович… Только вот голова кружится, все еще не могу поверить, Леонид Владимирович.

— Чему не можешь поверить?

— Что мы на свободе… А ты веришь?

Когда от вина слегка зашумело в голове и душа захотела песни, Петр Ишутин раздумчиво, словно бы про себя затянул «Священный Байкал». Постепенно к нему присоединились и остальные. Даже итальянцы стали подпевать. В далекой Италии в одной из пещер в окрестностях древнего Рима заплескались, зашумели волны великого, славного озера святой, могучей России. Хотя и устали до одури, хотя и выпито было немало, но до самого света никто глаз не сомкнул, Только Иван Семенович задремал, уперши спину в каменную стену. Посмотрел Леонид на умиротворенное, блаженное выражение лица его и улыбнулся. Может статься, сидит человек в эту минуту рядышком с самой душевной, самой умной и расторопней на свете женщиной — с Анной Трофимовной. И, наверное, обступила его детвора: один повис на шее, другой оседлал колено отцовское. Аннушка поглаживает белыми пальцами голову его и поет-рыдает: «Ванюша, милый, живой!..»

За эти два года, почитай, дня не было, когда бы Иван Семенович хоть словом, да не обмолвился про Аннушку… Теперь Леониду про нее все известно. Он знает даже, на какой щеке у нее родинка, какой палец она порезала, когда жала рожь, и на каком зубе щербинка имеется. Может сам рассказать, до каких ягод лакома Анна Трофимовна, как она поет и пляшет на свадьбах, как звенит колокольчиком голос ее, когда она выходит на крыльцо и подзывает цыплят… Ласковая и нежная, может, если надо, ловко вскочить на телегу и стоя, присвистнув по-разбойничьи, погнать коня во весь опор. Или вперегонки с мужиками подавать снопы в молотилку. Может на собраниях подняться на сцену и жару задать председателю колхоза… Больше того. Леонид даже знает, как напарится она в жаркой — дух захватывает — бане и стремглав выскочит да прыг в сугроб.